– Да, пожалуй. Но надо дождаться, пока я научусь как следует рисовать.
Мать разбила яйца на сковородку с творогом, который она вчера сама приготовила. Она замерла на мгновение, держа в каждой руке по половинке яичной скорлупы, потом повернулась к Винсенту.
– Ты хочешь сказать, что, когда начнешь рисовать как следует, твои портреты будут покупать?
– Не в этом дело, – отозвался Винсент, быстро водя карандашом по бумаге. – Я должен рисовать как следует, по—настоящему хорошо.
Анна—Корнелия некоторое время задумчиво обмазывала пудинг яичным желтком, затем сказала:
– Боюсь, что мне этого не понять, сынок.
– Да и мне тоже, но все—таки это так, – промолвил Винсент.
За завтраком, когда ели пышный золотистый пудинг, Анна—Корнелия передала этот разговор мужу. Она уже не раз тайком обсуждала с ним дела Винсента.
– Даст ли тебе это что—нибудь в будущем, Винсент? – спросил отец. – Сможешь ли ты заработать себе на хлеб?
– Не сразу, отец. Тео будет помогать мне, пока я не встану на ноги. Когда я научусь рисовать хорошо, я смогу этим прокормиться. Рисовальщики в Лондоне и Париже зарабатывают от десяти до пятнадцати франков в день, а те, которые делают иллюстрации для журналов, получают уйму денег.
Теодор испытывал чувство облегчения уже от одного того, что Винсент поставил перед собой хоть какую—то цель и не намерен праздно болтаться, как все эти годы.
– Надеюсь, Винсент, что если ты уж возьмешься за эту работу, то не бросишь ее и больше не будешь метаться от одного дела к другому.
– С этим покончено, отец. Теперь я не отступлюсь.
Дожди скоро прошли, и установилась ясная, теплая погода. Винсент брал свой мольберт и рисовальные принадлежности и бродил по округе. Больше всего ему нравилось работать на вересковой пустоши близ Сеппе, но нередко ходил он и к большому болоту у Пассьеварта рисовать водяные лилии. В Эттене, маленьком городке, где все хорошо знали друг друга, люди смотрела на него с подозрением. Здешние жители еще не видали, чтобы кто—нибудь носил черный вельветовый костюм, и приходили в недоумение, видя, как взрослый человек целыми днями бродит в поле с карандашом и бумагой в руках. При встречах с прихожанами отца Винсент, несмотря на свою угловатость и замкнутость, всегда был вежлив, но они упорно сторонились его. Здесь, в этом малолюдном и тихом городишке, его считали страшилищем и чудаком. Все в нем было странно, необычно: его платье, манеры, рыжая борода, слухи о его прошлом, его откровенное безделье и то, что он целыми днями сидит в поле и все время на что—то смотрит. Они не доверяли ему и боялись его уже потому, что он был не похож на них, хотя он не причинял им никакого вреда и желал лишь одного – чтобы они ему не мешали. Винсент и не подозревал, что жители Эттена так невзлюбили его.
Однажды он на большом листе рисовал рубку сосняка: на переднем плане он изобразил одинокое дерево, стоявшее на отшибе у ручья. Один из лесорубов время от времени подходил к нему, глядел через плечо на рисунок, бессмысленно улыбался, а потом громко захохотал. Винсент работал над этим рисунком несколько дней, и крестьянин смеялся над ним все более открыто. Винсент решил выяснить, что же его так забавляет.
– Вам смешно, что я рисую дерево? – вежливо осведомился он.
Лесоруб в ответ опять разразился хохотом и сказал:
– Ясное дело, смешно. А ты, должно быть, дурак.
Винсент задумался на минуту и спросил:
– А был бы я дураком, если бы посадил дерево?
Лицо Крестьянина сразу стало серьезным.
– Нет, конечно, нет.
– А был бы я дураком, если бы стал ухаживать за этим деревом?
– Ясное дело, нет.
– А если бы я собрал с него плоды?
– Ты надо мной просто смеешься!
– Ну, а дурак я или нет, если я срублю дерево, как делают вот здесь?
– Почему же? Деревья надо рубить.
– Значат, сажать деревья можно, ухаживать за ними можно, снимать с них плоды можно, рубить можно, а если я их рисую, то я уже дурак. Правильно ли это?
Крестьянин снова ухмыльнулся.
– Конечно, ты дурак, коли тратишь время на такое дело. И все говорят, что ты дурак.
Вечером Винсент никуда не пошел, семья сидела в гостиной, вокруг большого деревянного стола. Один писал письмо, другой читал, женщины шили. Брат Кор был еще совсем ребенком и редко вмешивался в разговоры. Сестра Анна вышла замуж и жила у мужа. Елизавета относилась к Винсенту с таким пренебрежением, что делала вид, будто его совсем нет в доме. Только Виллемина сочувствовала брату, охотно позировала ему, не искала в нем никаких пороков. Но разделить его духовные интересы она не могла.
При ярком свете большой лампы с желтым абажуром, стоявшей посреди стола, Винсент перерисовывал свои наброски, которые сделал за день в поле. Теодор смотрел, как сын рисует одну и ту же фигуру десятки раз и с недовольным видом отбрасывает прочь рисунок за рисунком. Наконец пастор не вытерпел.
– Винсент, – сказал он сыну, наклоняясь к нему через стол, – а когда– нибудь у тебя получается как надо?
– Нет, – отозвался Винсент.
– Тогда боюсь, что ты делаешь большую ошибку.
– Я их делаю множество, отец. О какой именно ты говоришь?
– Мне кажется, что если бы у тебя был талант, если бы ты и впрямь родился художником, то все получалось бы как надо с первого раза.
Винсент взглянул на свой рисунок – крестьянина, который, стоя на коленях, собирал картофель в мешок. Линию руки крестьянина Винсент никак не мог найти, сколько ни бился.
– Да, отец, может быть, это и так.
– Вот я и говорю, что тебе нет смысла рисовать одно и то же по сто раз без всякого успеха. Если бы у тебя были природные способности, это удалось бы тебе сразу, без всякой мазни.
– На первых порах натура всегда оказывает художнику сопротивление, отец, – промолвил Винсент, не выпуская из рук карандаша. – Но если я взялся за это всерьез, то я должен одолеть сопротивление и не поддаваться натуре. Наоборот, надо еще упорнее биться и победить ее.
– Не думаю, – сказал Теодор. – Зло никогда не рождает добро, а плохая работа хорошую.
– В теологии это, может быть, в так. Но не в искусстве. У искусства свои законы.
– Сын мой, ты заблуждаешься. Работа художника может быть либо плохой, либо хорошей. И если она плоха – он не художник. Он должен понять это с самого начала и не тратить времени понапрасну.
– Ну, а если художник счастлив, пусть даже работа удается плохо? Что тогда?
Теодор старательно перебрал в уме все богословские доводы, но ответа на этот вопрос не нашел.
– Нет, – сказал Винсент и стер на рисунке мешок с картошкой, отчего левая рука крестьянина неуклюже повисла в воздухе. – В самой сути природа и истинный художник всегда в согласии. Может быть, потребуются многие годы борьбы и стараний, прежде чем природа подчинится художнику, но в конце концов даже очень плохая работа станет хорошей, и труд оправдает себя.
– А если работа все—таки окажется плохой? Ты вот рисуешь этого парня с мешком уже сколько дней, и все без толку. Представь себе, вдруг ты будешь корпеть над ним год за годом, а лучше не сделаешь?
Винсент пожал плечами.
– Это игра, отец, и художник идет на риск.
– А стоит ли такого риска выигрыш?
– Выигрыш? Какой же именно?
– Деньги. Положение в обществе.
Впервые за весь разговор Винсент оторвал глаза от бумаги и вгляделся в лицо отца, вгляделся зорко и пристально, словно перед ним сидел чужой человек.
– Но мы, кажется, говорили не об этом, а об искусстве, – сказал он.
Овладевая мастерством, он работал днем и ночью. Если он и задумывался над своим будущим, то только затем, чтобы представить себе желанный миг, когда он перестанет сидеть на шее у Тео и работа его будет близка к совершенству. Если он уставал от рисования, то садился за книгу. А когда уставал в читать, ложился в постель.
Тео прислал Винсенту энгровской бумаги, анатомические рисунки лошади, коровы и овцы, изданные для ветеринарных училищ, несколько рисунков Гольбейна из книги «Образцы графики», карандашей, гусиных перьев, сепии, макет человеческого скелета, истратив на это все свои свободные деньги; вместе с тем он наказывал усердно работать и не быть посредственным художником. На это Винсент ответил: «Сделаю все, что могу, но я вовсе не презираю посредственность в широком смысле этого слова. И, уж конечно, презрение к посредственности нисколько не возвышает художника над ее уровнем. А вот насчет усердной работы ты совершенно прав. „Ни одного дня без линии“, – как советовал нам Гаварни».