– Поглядите. Видите букет на той картине? Делякруа держал цветы вот в этой вазе. Можете ее потрогать. Разве вы не чувствуете, что это та самая вещь? Видите это кресло? На нем сидел у окна Курбе, когда писал мой сад. А эти красивые блюда? Их привез мне Демулен из Японии. Одно из этих блюд брал для своего натюрморта Клод Моне. Натюрморт наверху. Идемте, я покажу.
За обедом Винсент познакомился с сыном Гаше, Полем, живым и красивым пятнадцатилетним мальчиком. Несмотря на то что Гаше страдал желудком, обед у него был из пяти блюд. Винсент, привыкнув в Сен-Реми к одной чечевице да черному хлебу, спасовал уже после третьего блюда.
– А теперь нам надо поработать! – воскликнул доктор. – Вы будете писать мой портрет, Винсент; я буду позировать вот так, как сижу сейчас, хорошо?
– Мне сначала надо бы узнать вас поближе, доктор, а то, боюсь, портрет выйдет очень поверхностный.
– Ну что ж, возможно, вы правы, возможно, и правы. Но что-нибудь вы все-таки напишете? Позвольте мне посмотреть, как вы работаете. Мне так хочется посмотреть!
– Я видел в саду место, которое стоило бы написать.
– Чудесно! Чудесно! Сейчас мы поставим вам мольберт. Поль, вынеси господину Винсенту мольберт в сад. Вы мне покажите это место, и я скажу, писал ли его кто-нибудь из художников.
Пока Винсент работал, доктор бегал вокруг него, размахивая руками и выражая восторг, ужас, удивление. Винсент слышал за своей спиной тысячу советов, возгласов и всевозможных наставлений.
– Да, да, это у вас получилось хорошо. Вот, вот, красный краплак. Осторожнее! Вы испортите все дерево. Ага, сейчас в самый раз… Нет, нет! Хватит, оставьте в покое кобальт. Это вам не Прованс. Теперь, по-моему, хорошо! Да, да, просто прекрасно! Осторожней, осторожней, Винсент. Сделайте, пожалуйста, желтое пятнышко на этом цветке. Да, да, вот здесь. Как сразу все оживает и играет! У вас прямо-таки животворная кисть. Нет, нет! Умоляю вас, не надо! Легче, легче! Не так энергично. А, да, да, теперь я понял. Merveilleux! [31]
Винсент терпел кривлянье и болтовню доктора, сколько хватило сил. Потом он обернулся и сказал:
– Дорогой друг, вам не кажется, что такое волнение может вредно отразиться на вашем здоровье? Вы медик и должны знать, как важно держать себя в руках и не волноваться.
Но когда кто-нибудь писал на глазах у Гаше, он не мог не волноваться.
Закончив этюд, Винсент вместе с доктором Гаше вернулся в дом и показал ему портрет арлезианки, который он принес. Доктор прищурил один глаз и насмешливо посмотрел на полотно. Он долго что-то бормотал, пререкаясь сам с собой насчет достоинств и недостатков портрета, и наконец изрек:
– Нет, этого я не могу принять. Не могу согласиться с ним полностью. Не вижу, что вы хотели сказать в этом портрете.
– Я и не старался ничего сказать, – заметил Винсент. – Это, если угодно, обобщенный портрет арлезианки. Я просто хотел выразить красками арлезианский характер.
– Увы, – промолвил доктор скорбным тоном. – Я не могу с ним полностью согласиться.
– Вы не возражаете, если я посмотрю ваши коллекции?
– Конечно, конечно, смотрите сколько угодно. А я тем временем посижу около этой дамы и подумаю, могу ли я принять ее.
В сопровождении услужливого Поля Винсент бродил по комнатам целый час. В каком-то пыльном углу он наткнулся на небрежно брошенное полотно Гийомена; нагая женщина, лежащая на кровати. Картина валялась без всякого присмотра и начала уже трескаться. Пока Винсент разглядывал ее, в комнату взволнованно вбежал доктор Гаше и засыпал Винсента вопросами относительно арлезианки.
– Неужели вы смотрели на нее все это время? – изумился Винсент.
– Да, да, она постепенно до меня доходит, она доходит, я уже начинаю чувствовать ее.
– Извините меня, доктор Гаше, за нескромный совет, но это великолепный Гийомен. Если вы не вставите его в раму, он погибнет.
Гаше даже не слушал Винсента.
– Вы утверждаете, что следовали в рисунке Гогену… Я не могу согласиться с вами… эти резкие контрасты цвета… Они убивают всю ее женственность… нет, не то чтобы убивают, но… да, да, пойду посмотрю на нее снова… она постепенно доходит до меня… понемногу… вот-вот, кажется, и сойдет с полотна!
Весь остаток дня Гаше метался около арлезианки, тыкал в нее пальцем, всплескивал руками, без умолку тараторил, задавал бесчисленные вопросы и сам же отвечал на них, принимая все новые позы. Когда наступил вечер, арлезианка окончательно завоевала его сердце. На доктора снизошло радостное успокоение.
– Ах, как она трудна – простота, – произнес он, стоя перед портретом, умиротворенный и измученный.
– Да, трудна.
– А эта дама прекрасна, прекрасна! Никогда я не чувствовал характер так глубоко.
– Если она вам нравится, доктор, – она ваша. И этюд, который я написал сегодня в саду, тоже ваш.
– Но зачем же вы дарите мне картины, Винсент? Ведь это ценность.
– Скоро наступит время, когда вам, может быть, придется заботиться обо мне, лечить меня. У меня не будет денег, чтобы заплатить вам. Вместо денег я плачу вам полотнами.
– Но я и не хочу лечить вас ради денег, Винсент. Я сделаю это из дружбы к вам.
– Значит, так тому и быть! Я тоже дарю вам эти картины из дружбы.
3
Так Винсент снова вступил на стезю живописца. Он лег спать в девять, вдоволь насмотревшись, как под тусклой лампой кафе Раву рабочие играли в бильярд. Встал он в пять утра. Погода была чудесная, солнце светило мягко, долина сияла свежей зеленью. Долгий недуг и вынужденная праздность в приюте святого Павла давали себя чувствовать: кисть выскальзывала у Винсента из пальцев.
Винсент попросил Тео прислать ему книгу Барга, чтобы упражняться, копируя оттуда рисунки, так как боялся, что если он не будет опять постоянно изучать пропорции обнаженного тела, ему это даром не пройдет. Винсент все время присматривался, нельзя ли найти в Овере маленький домик и поселиться тут навсегда. Ему не давала покоя мысль: а вдруг Тео был прав, когда говорил, что где-то на свете есть женщина, которая соединила бы с ним свою судьбу. Он вынул несколько своих полотен, написанных в Сен-Реми, и кое-где тронул их кистью, стараясь довести до совершенства.
Но эта внезапная вспышка энергии скоро угасла – то был лишь рефлекс организма, еще слишком крепкого, чтобы поддаться разрушению.
Теперь, после долгого заключения в лечебнице, дни казались Винсенту неделями. Он не знал, чем их заполнить, так как писать с утра до вечера он уже не мог. Да у него уже и не было такого желания. Пока не стряслась беда в Арле, ему не хватало для работы и суток, теперь же время тянулось бесконечно.
Из того, что он видел, лишь немногое заставляло его взяться за кисть, а начав работать, он испытывал странное спокойствие, почти безразличие. Лихорадочной страсти писать всегда, каждую минуту, писать горячо и самозабвенно Винсент уже не испытывал. Он работал теперь словно бы для провождения времени. И если к вечеру полотно бывало не окончено… что ж, это его уже не трогало.
Доктор Гаше по-прежнему был единственным его другом в Овере. Гаше, проводивший почти все дни в своем врачебном кабинете в Париже, по вечерам нередко заглядывал в кафе Раву посмотреть на новые полотна. Винсент часто задумывался, видя в его глазах глубокую, безысходную печаль.
– Отчего вы так несчастны, доктор Гаше? – спрашивал он.
– Ах, Винсент, я работал столько лет… и так мало сделал хорошего. Врач видит только одно страдание, страдание и страдание…
– Я охотно поменялся бы с вами профессией, – сказал Винсент.
В грустных глазах Гаше блеснуло восхищение.
– Ах, что вы, Винсент, призвание живописца – самое прекрасное на свете. Всю жизнь я хотел быть художником… но я мог уделять этому час-другой лишь изредка, урывками… вокруг так много больных людей, которым я нужен.
Доктор Гаше встал на колени и вытащил из-под кровати Винсента груду полотен. Он поставил перед собой пылающий желтый подсолнух.
– Если бы я написал хоть одно такое полотно, Винсент, я считал бы, что моя жизнь не прошла даром. Я потратил долгие годы, облегчая людские страдания… но люди в конце концов все равно умирают… какой же смысл? Эти подсолнухи… они будут исцелять людские сердца от боли и горя… они будут давать людям радость… много веков… вот почему ваша жизнь не напрасна… вот почему вы должны быть счастливым человеком.