– Скажите откровенно, Гоген, что вы думаете о Съра? – спросил Винсент.
– О Жорже? Я так и знал, что вы спросите о нем. Жорж чувствует цвет, как ни один человек со времен Делакруа. Но он умничает и сочиняет всякие теории. А это уже не годится. Художники не должны размышлять над тем, что делают. Теориями пусть занимаются критики. Жорж внесет определенный вклад в живопись, обогатив колорит, и его готическая архитектоничность, вероятно, ускорит возврат искусства к примитивизму. Но он сумасшедший, право же, сумасшедший, – вы могли убедиться в этом сами.
Идти было нелегко, но когда они взобрались на вершину, перед ними открылся весь Париж – море черных кровель и церковных шпилей, вырисовывавшихся в утренней дымке. Сена рассекала город пополам, сияя, словно извилистая лента чистого света. Дома сбегали по склонам Монмартра и уходили вниз, в долину реки, потом вновь поднимались на высоты Монпарнаса. Чуть пониже ярко горел, будто подожженный солнцем, Венсенский лес. На другом краю города сонно темнела не тронутая лучами зелень Булонского леса. Три главных ориентира столицы – Опера в центре, Собор Парижской богоматери на востоке и Триумфальная арка на западе – высились, мерцая в утреннем свете, подобно огромным курганам, выложенным разноцветными каменьями.
6
В маленькой квартирке на улице Лаваль воцарился мир. Вкушая покой, Тео уже благодарил счастливую звезду. Но скоро это благостное затишье кончилось. Вместо того чтобы медленно и настойчиво искать новых путей, обновив свою старомодную палитру, Винсент начал подражать парижским друзьям. В неудержимом стремлении стать импрессионистом он позабыл все то, чего достиг раньше. Его полотна напоминали теперь скверные копии с картин Съра, Тулуз-Лотрека и Гогена. А он был убежден, что дела его идут блестяще.
– Послушай, старина, – сказал Тео однажды вечером. – Как тебя зовут?
– Винсент Ван Гог.
– А ты уверен, что не Жорж Съра и не Поль Гоген?
– Черт побери, к чему этот разговор, Тео?
– Уж не думаешь ли ты, что в самом деле сможешь стать Жоржем Съра? Пойми же, с тех пор как создан мир, существует только один Лотрек, а не два. И, слава богу, один-единственный Гоген!.. Глупо с твоей стороны подражать им.
– Я не подражаю. Я у них учусь.
– Нет, подражаешь. Покажи мне твое последнее полотно, и я скажу, с кем из них ты вчера встречался.
– Но я совершенствуюсь с каждым днем, Тео. Взгляни, насколько светлее прежних эти этюды.
– Ты катишься все ниже и ниже. С каждой твоей картиной от Винсента Ван Гога остается все меньше. Нет, старина, не это твоя столбовая дорога. Чтобы добиться толку, надо усердно работать, работать не один год. Неужто ты так слаб, что должен подражать другим? Разве ты не способен воспринять от них лишь то, что тебе нужно?
– Тео, я тебя уверяю, что эти полотна хороши!
– А я говорю, что они ужасны!
Битва была начата.
Каждый вечер, когда Тео, усталый и издерганный, возвращался из галереи, его встречал Винсент, которому не терпелось показать свои новые этюды. Он буквально набрасывался на Тео, не давая ему времени снять шляпу и раздеться.
– Посмотри! Неужели и теперь ты скажешь, что это плохо? Разве моя палитра не совершенствуется? Посмотри, какое солнце… Взгляни вот сюда…
Тео оставалось одно из двух – либо лгать и наслаждаться по вечерам обществом веселого и довольного брата, либо говорить правду и яростно пререкаться с ним до самого утра. Тео бесконечно устал. Ему не следовало бы говорить правду. Но он не хотел лгать.
– Когда ты был последний раз у Дюран-Рюэля? – спрашивал он устало.
– А какое это имеет значение?
– Нет, ты мне ответь!
– Хорошо, – безропотно соглашался Винсент. – Вчера вечером.
– Знаешь ли ты, Винсент, что в Париже почти пятьсот художников, которые пытаются подражать Эдуарду Мане? И большинство из них делают это удачнее, чем ты.
Поле битвы было слишком тесным, чтобы оба противника уцелели: одному из них предстояло пасть.
Винсент не унимался. Однажды он втиснул буквально всех импрессионистов в одно полотно.
– Восхитительно! – говорил Тео в тот вечер. – Мы назовем этот этюд «Резюме». Наклеим ярлычки на каждый кусочек полотна. Вот это дерево – настоящий, чистейший Гоген. Девушка в углу – несомненный Тулуз-Лотрек. По солнечным бликам в ручье я узнаю Сислея, тон – как у Моне, листья – Писсарро, воздух – Съра, а центральная фигура – Мане, как есть Мане.
Винсент не отступал. Он упорно трудился целыми днями, а вечером, когда возвращался Тео, ему еще приходилось выслушивать укоры, как маленькому ребенку. Тео спал в гостиной, и работать там по ночам Винсент не мог. Стычки с Тео выводили его из равновесия, и у него началась бессонница. Долгими часами он яростно спорил с Тео. Тот не сдавался, пока не засыпал в полном изнеможении – свет при этом продолжал гореть, а Винсент все говорил и размахивал руками. Тео мирился с такой жизнью лишь потому, что рассчитывал вскоре переехать на улицу Лепик, где у него будет отдельная спальня и крепкий запор на двери.
Когда Винсенту надоедало спорить о своих собственных полотнах, он приставал к Тео с рассуждениями об искусстве вообще, о торговле картинами и проклятой доле художника.
– Я не понимаю, Тео, – жаловался он. – Вот ты управляешь одной из крупнейших картинных галерей в Париже, а не хочешь выставить работы своего брата.
– Мне не позволяет Валадон.
– А ты пробовал?
– Тысячу раз.
– Ну ладно, допустим, моя живопись недостаточно хороша. Ну, а что же Съра? А Гоген? А Лотрек?
– Каждый раз, как они приносят мне свои работы, я прошу у Валадона разрешения повесить их на антресолях.
– Так кто же распоряжается в этой галерее, ты или еще кто-нибудь?
– Увы, я там только служу.
– Тогда тебе надо уходить оттуда. Ведь это унижение, одно только унижение. Тео, я бы этого не вынес. Я ушел бы от них.
– Давай поговорим об этом за завтраком, Винсент. У меня был тяжелый день, и я должен лечь спать.
– А я не хочу откладывать этого до завтра. Я хочу поговорить об этом сейчас же. Тео, что толку, если выставляются лишь Мане и Дега? Они уже признаны. Их полотна начинают покупать. Молодые художники – вот за кого ты должен сейчас биться.
– Дай срок! Может быть, года через три…
– Нет! Мы не можем ждать три года. Нам нужно действовать сейчас. Ох, Тео, почему ты не бросишь службу и не откроешь собственную галерею? Только подумай – никаких Валадонов, никаких Бугро, никаких Эннеров!
– На это нужны деньги, Винсент. А я не скопил ни сантима.
– Денег мы где-нибудь раздобудем.
– Сам знаешь, торговля картинами налаживается медленно.
– Ну и пусть медленно. Мы будем работать день и ночь и помогать тебе, пока ты не поставишь дело.
– А как мы до той поры будем жить? Ведь надо же подумать и о хлебе.
– Ты упрекаешь меня в том, что я ем твой хлеб?
– Бога ради, Винсент, ложись спать. Ты меня совсем замучил.
– А я не хочу спать. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Почему ты не уходишь от Гупиля? Потому только, что тебе надо содержать меня? Ну, говори же правду. Я тебе как жернов на шее. Я тяну тебя на дно. Я вынуждаю тебя держаться за службу. Если бы не я, ты был бы свободен.
– Если бы я был немного поздоровее да посильнее, я задал бы тебе хорошую трепку. Видно, придется мне позвать Гогена, чтобы он тебя отдубасил. Мое дело служить у Гупиля, Винсент, служить верой и правдой. Твое дело – писать картины, писать до конца дней. Половина моих трудов у Гупиля принадлежит тебе; половина твоих полотен принадлежит мне. А теперь марш с моей кровати, дай мне заснуть, не то я позову полицию!
На следующий день Тео, вернувшись с работы, протянул Винсенту конверт и сказал:
– Если тебе сегодня нечего делать, можешь пойти со мной на этот званый вечер.
– А кто его дает?
– Анри Руссо. Посмотри на пригласительную карточку.
Там были две строчки простеньких стихов и цветы, нарисованные от руки.