Что сталось с гитлеровским молниеносным ударом, с его блицкригом? Сахнов произносит «блицкрик». Оно и впрямь так: крик издыхающего.
В столовой Сахнов отечески обхватил меня за плечи.
— Нос-то побелел. Обморозился?..
Он вывел меня во двор и стал растирать снегом. Тер до боли.
— Ну, — засмеялся наконец Сахнов, — нос я тебе спас. Ты, парень, как из теплицы… А что, если тебя в штукатуры взять? Знаешь это дело?
— Да нет…
— Тьфу! — разозлился он. — Хоть бы соврал! Ну что тут мудреного, штукатурить-то?.. Я бригадир у штукатуров. Нас шестнадцать человек. Попрошу комроты, и тебя возьмем. Спросит, какой разряд, говори — шестой. Понял? Мы сейчас в помещении работаем и раствор замешиваем на теплой воде. С нами и нос сбережешь.
Сахнов сдержал свое слово. Комроты направил меня к нему в бригаду.
Работаем мы во вновь отстроенном огромном здании. Оно уже подведено под крышу, окна застеклены. Вода тут не замерзает.
— Ну, сынок, — говорит Сахнов, — будь побойчее, одолевай ремесло. В жизни все сгодится. А войне еще конца-краю нет.
Он дал мне мастерок и поставил рядом с собой:
— Делай все, как я.
Из кожи лезу, учусь штукатурному мастерству.
Сахнов старше меня на целых восемнадцать лет. Крепко слаженный, добродушный, в глазах чертики бегают, и всегда улыбается.
Сегодня двадцать пятое ноября. Через месяц и три дня мне стукнет восемнадцать. В записях моих холод.
Уже месяц, как я штукатур. На Доске почета рядом с фамилией Сахнова красуется и моя. И еще число «200». Это означает, что дневную норму я выполняю на двести процентов. Сахнов похлопывает меня по плечу.
— Ну, культурник, доволен?
Не доволен. Я снова и снова рвусь на фронт.
Нас неожиданно вызвали в часть и приказали сворачиваться. Едем в Челябинск. Конечно же всем батальоном.
В товарном вагоне тепло. Топится «буржуйка». То и дело подсыпаем угля. И трескучий мороз нам сейчас нипочем. А какой мороз стоит — слеза, не скатившись, льдинкой оборачивается. На базарных прилавках и в станционных ларьках шаром покати. Останавливаемся часто. По нужде далеко не бегаем.
На одной из станций Шура дала мне головку чеснока.
— Не ешь его. Только десны каждый день натирай.
— Зачем?
— Чтоб цингой не заболеть.
На станциях добываем кипяток. Только «кипяток» этот чаще нависает над краном сосульками. Иной раз приходится набирать горячую воду из паровозного крана. Она попахивает смазкой, но делать нечего: мы пьем ее, запивая черные сухари.
Челябинск — город огромный. Над ним глыбой висит дымная туча. Здесь видимо-невидимо заводов. Трамваи ходят полупустые. На улицах гуляет ветер.
Нас привели на знаменитый Челябинский тракторный. Выделили участок, дали кирки, лопаты и ломы и сказали:
— Стройте себе казармы.
Земля промерзла больше чем на полметра. Мы начали орудовать топорами. Каждый взвод прежде вырыл себе землянки. На счастье, вокруг были навалены горы угля. Едва наши «буржуйки» раскалились, балки «заплакали», земля над ними разомлела-размякла и жижей посыпалась-потекла на нас. Но это ничего. Только бы отогреться.
Я снова работаю с Сахновым. Как и прежде, штукатуром. Работаем по шестнадцать часов. Подъем в шесть утра. На завтрак — кусок рыбы или горсть разваренного гороха да жиденького чая, после чего мы спешим на работы. Хлебная пайка у нас — пятьсот граммов на каждого.
Командир роты вдруг вызвал меня ул себе.
— Грамотный? — спросил он.
— Да, был учителем.
— Комсомолец?
— Так точно!
Он привел меня в канцелярию огромного завода и представил приветливой седовласой женщине.
— Я беру вас в помощники, — сказала она. И поручила заниматься выдачей хлебных карточек.
Сижу в тепле, работа чистая.
Командир роты спросил:
— Как, доволен?
Не доволен. Я, как прежде, рвусь на фронт.
Моя начальница наделила меня талонами на обед.
— Столовая в подвале, — сказала она. И это уже здорово.
В столовой дважды в день бывает чай с сахаром и один раз дают горячее. При такой жизни пайкой можно и поделиться. На первый раз я все пятьсот граммов хлеба понес в казарму. Серожу хотел отдать. Он отказался.
— Дай, — говорит, — Каро, а я пока обхожусь.