Эх, был бы жив старик, послушал бы, с каким бурным весельем заливает журчащая вода некогда иссохшую землю, надел бы он свою честь-папаху на голову туннельщика Мелика, как некогда надел ее на козопаса Мамбре…
Я вглядываюсь в дали Ладанных полей. Вон он, тот склон, на котором когда-то полегли овцы моего деда, пастуха Аракела. За одну ночь все передохли от жажды — высох Родник Куропатки, единственная вода на этой земле, а до реки овцы не доплелись.
Рассказывают, что наутро дед мой чуть живой ввалился в дом с одним только посохом на плече да с тремя оставшимися в живых собаками…
«Жажду — дайте воды…» — стенала земля, стенал и мой дед.
И стенания их, обернувшись «Оровелом», дошли до людей.
Вот они — те, кто избавил от стонов и скорби землю моей горной страны. Вот они, сидят на берегу созданного ими моря, и рядом с ними на зеленой траве трепещут только что выловленные юркие рыбки, кармрахайты, — сверкающее золото снегов горы Татан, подсвеченное синими и красными бликами.
Давно ли это было — здесь камень трескался от безводья, а с колючек словно струился яд и пожирающая сухой мох змея укусом своим насмерть валила буйвола?
А сколько босых ног избито тут в кровь о сухостой и о камни…
Давно это было! Теперь пей и пой, земля! Расцветай и смягчай свой норов, колючка!..
«Жажду — дайте воды!» — молила земля.
Пришла вода, и земля больше не стонет. Но живет в народе древний «Оровел» как свидетель былых стенаний, живет и кривой крест Цицернаванка…
Поздний вечер. В ушах моих неотступно стоит шум воды. Я иду мимо Цицернаванка. Море плещется у его подножья. В водную гладь смотрятся огни нового поселка — звезды в черно-синем небе под ногами.
«Радуйся и ликуй…»
Над могилой Хачипапа склонилась расцветшая черешня-невеста. Веселый яркий свет с высоты электрического столба освещает древние письмена под притолокой: «Да услышу я голос твоей радости!..»
Как шальной, стою на берегу моря и кричу своим горящим сердцем: «Да услышу я голос твоей радости!»
Кричу, и неподвластные мне слезы ручьем льются в море, а ноги сами по себе отрываются от земли, и воды морские манят в свои глубины. Там — спокойствие, там — синее царство безмолвия.
Глаза мои закрываются от радостного ощущения погружения в синее царство, а в ушах звучит голос бабушки Шогер:
«…Пошла к реке, хотела броситься в нее, река не приняла… Река, она мудрая…»
Тихие волны лижут мне ноги.
«Вернись…»
Темные своды Цицернаванка грохочут:
«Не уйдешь ведь? Нет?»
А вдали звенит знакомый зов:
«Э-эй, Астг, иди домой».
Это кличет бабушка Шогер. Иду на зов, будто меня она кличет…
«Да услышу я голос твоей радости!» — взывает Цицернаванк.
Волны морские вторят с утроенной мощью:
«Да услышу…»
Чайки парят над водой. Их крик оглашает храм, полнит жизнью вечно немые скалы.
«Да услышу…»
Иди, человек, вдоль синего моря по этой дороге. Пусть ведет она тебя зеленым ковром туда, где светят огни.
Иду.
Вот он, дом моей Астг. Два молодых тополька раскачиваются над красной крышей. Далеки они друг от друга: ветка не задевает ветку, тень не касается тени.
Звезды роняют лучики на верхушки тополей, светят бледным свечением. Тяжело ступаю по лестнице. В окне ваза с хмельными нарциссами. Белыми-белыми…
Я всегда приносил ей хмельные нарциссы…
Дверь распахнута. Сердце отсчитывает мои тяжелые шаги.
У окна лицом к двери стоит Астг!..
Весенняя ночь скользнула по синему ущелью ароматом хмельных нарциссов, соединив клюв в клюв воркующих голубей.
Волна, вздыхая, разбилась о скалу. О мое лицо разбилась тоска моей Астг.
— Ты не замерз?
— Ущелье полно тепла, моя Астг! А твои волосы совсем не поседели…
— Я верила и ждала!.. — вздохнула Астг.
За стеной бушевало море. Не так-то уж буйно. Но море ведь…
Опустилась глубокая ночь. С неба сорвалась звезда, упала на кривой крест Цицернаванка и застыла на нем.
Не зовет больше бабушка Шогер: «Э-эй, Астг, иди домой!..»
Свет Цицернаванка падает в окно на хмельные нарциссы. Они белые-белые…
1966