Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:
— О чем горюешь?..
Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:
— Не пейте эту воду! В ней микробы!..
На одной из станций он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.
Серож уберег нас от расстройства желудка.
Необыкновенны закаты в степи. Любуйся — не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.
Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли.
Зной здесь, как в пустыне, вперемежку с пылью. Меднорудный Балхаш — городок небольшой. Он прижат к берегу озера, словно бы наполненного кипятком.
Нас расквартировали в одноэтажном бараке. Спим на полу, подстелив под себя шинели.
Роты распределили по рудникам и медеплавильням. Артиста Хачика Мкртчяна поставили поваром, сапожника Серожа — санитаром, а Саша Минасян у нас за электромонтера. Ладит проводку и качает головой:
— Я вовсе и не устаю…
Андраник правит доставшуюся ему в наследство от отца-парикмахера бритву.
— У меня работка царская!..
Барцика жалко. Он возвращается из рудника разбитый, измученный, но и ему вскоре повезло: Арутюнян помог, направил Барцика в хлеборезку.
Уж очень пустынный город, какой-то голый. Здесь только-только посадили деревья, получилось что-то вроде чахлого парка.
Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.
В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях, привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.
— Меня зовут Шурой, — сказала, она.
Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый.
Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица… Шура плачет.
— Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость…
Губы Шурины пахнут айвой.
— Шура!..
— А?..
В часть я вернулся поздно. Прилег рядом с Серожем. Он двинул меня в бок:
— Чего плачешь?..
Я и сам удивился, что плачу. Передо мной наши далекие горы.
— Прости меня, прости, Маро…
В ушах звенит Шурин голос:
— А?..
Здесь только озеро и Шура, мое утешение. Песок горячий-горячий.
Ночь. Я сказал Шуре:
— Завтра уходим…. Она вздрогнула.
— Писать будешь?
— Нет, не буду. Прости меня, Шура, прости!..
Ее синие глаза наполняются слезами, и я вижу в их блеске свое растерянное лицо.
— Прости, прости!..
Утро. Мы уезжаем. На станцию пришла и Шура.
— Еще встретимся!..
Я пожал плечами. Кто знает, может, и встретимся.
Она уверенно посмотрела мне в глаза.
— Обязательно встретимся!..
Отсюда нас переправляют на север, в Караганду.
Меня зовут к комиссару батальона. Я обнимаю Шуру за плечи и… убегаю.
Сегодня девятнадцатое августа. Через четыре месяца и девять дней мне будет восемнадцать. Записки мои да будут о добре.
Комиссар батальона повел меня к грузовикам, стоявшим поодаль.
— Батальон отправляется поездом. Железная дорога делает большой круг. В Караганду поезд придет только через девять дней. Я везу продовольствие машинами прямиком. Подготовьтесь ехать со мной…
Какая у солдата подготовка? Скатай шинель, перебрось через плечо вещмешок — и айда.
Полдень. Мы выехали из города. Я стараюсь не вспоминать Шуру. Она сказала: встретимся. Чудачка. Как встретиться?..
Комиссар назначил меня своим помощником. Грузовики наши с медеплавильного комбината. Они до предела нагружены продуктами: мукой, маслом, зерном, макаронами, сахаром и еще многим другим.
Комиссар говорит:
— За два дня нам надо добраться до Караганды, успеть там подготовить, где расквартировать батальон, и испечь хлеб.
На каждом грузовике едут четыре солдата, два повара и два хлебопека.
Едва мы выехали из города, комиссар остановил караван, оглядел желтый горизонт пустыни и сказал мне:
— Послушай-ка, я должен вернуться. Старшим каравана назначаю тебя. Доберетесь до Караганды, ждите нас. Понятно?
— Слушаюсь! Где прикажете ждать?
— В военкомате. Они там знают о нас.
Комиссар сошел с грузовика. Я занял его место рядом с шофером в головной машине.