Как-то сидели они на лавочке, Тересе прижалась плечом к Андрюсу, положила ладонь на голову и ерошила пальцами его светлые волосы.
— Постричься бы сходил. Зачем косы отращиваешь?
Андрюс схватил ее руки, пахнущие щелоком и синькой, и всмотрелся в глаза — так внимательно, как никогда прежде.
— Тересе! — вдруг вскочил он, еще крепче сжимая ее руки. — Тересе, твои глаза… Ты знаешь, твои глаза как два зеркальца. Хоть бороду брей, поглядевшись.
Тересе рассмеялась и уткнулась в грудь Андрюсу.
— Когда-нибудь у нас будет свой дом, не придется у чужих ютиться. А может, у моей мамы…
— В вашу развалюху-то? Нет! Мы будем жить тут, Тересе. Чем мы хуже хозяев? Раз власть дает, почему не взять?
— Да вроде неудобно…
— Тересе, пойми же хоть раз: теперь мы — власть!
Тересе оттолкнула его, отбежала в сторонку и радостно, по-детски рассмеялась.
— Вот сказал — власть…
— Ну да!
— Андрюс — власть, вот это да…
— Думаешь, нет?! Теперь такие, как я, большими начальниками заделались.
Чем веселей смеялась Тересе, тем больше свирепел Андрюс, — он не знал, как ему доказать, что он уже не тот, что прежде.
— Ты не веришь? Не веришь, Тересе? Да если б я захотел!.. Если б только захотел…
«…Бывает, он даже передо мной важничает, — думает Тересе. — Такой смешной, как маленький… Добрый, большой ребенок…»
Маркаускене с трудом выпрямляется, словно с тяжестью на плечах, и Тересе только теперь замечает, что в руках у нее последний очищенный корень свеклы. Сама не заметила, как растаяла куча.
— Говорила же весной своему: зачем столько свеклы, ведь скотины-то раз-два и обчелся. Будто тебя послушает! Все сгниет, если слякоть продержится. А то замерзнет свекла.
— Уберем, хозяйка.
— Думаешь, вдвоем управимся? Если бы вчетвером взяться, но у мужиков теперь пахота. Или сгниет, или замерзнет, не иначе. Пропалывали, окучивали, на коленях по каждой борозде ползали. Столько добра, как пить дать перемерзнет! Картошку убрали, так свеклу сгубим. В город бы отвезли — деньги.
Тересе хватает промокший тяжелый мешок и тащит его по земле к новой ярко-зеленой куче.
Маркаускене выбирает местечко, где бы присесть, но почему-то поднимает голову и оглядывается.
— О боже милосердный! — стонет она.
За полем, по большаку шагает группка мужчин. Первый вырвался вперед, за ним — трое, еще в пяти шагах двое. У одних винтовки за спиной, у других в руках словно палки, бредут они медленно, с трудом вытаскивая ноги из грязи.
— И чего они тут шляются?!. Только бы не к нам… О господи… Беги теперь домой, бросивши все, и еще неизвестно, что они запоют, чего от тебя попросят. Пронеси, господи… пронеси.
Маркаускене заходит за кучу свеклы, нагибается, велит пригнуться и Тересе — лучше им не попадаться на глаза…
— Господи, сотвори чудо, пусть минует нас чаша сия, — молится старая женщина, и в ее голосе столько чувства, что Тересе приходит в голову: «Если бог есть, он должен ее выслушать…»
У проселка, выбегающего на большак, первый из мужчин останавливается, снимает с плеча винтовку и, ковыряясь в затворе, поджидает товарищей.
— К нам, конец! — вздыхает Маркаускене и снова поминает имя господне. — Боже мой, если можешь сотворить чудо, то пусть минует нас чаша сия…
Мужчины сгрудились, шушукаются, тычут куда-то руками и наконец пускаются дальше по большаку, снова растянувшись длинным гусем.
— Пронесло, слава тебе господи, — благодарит Маркаускене. Но сколько времени потеряно, пока они пялились на дорогу! — Тересе, не спи! — выговаривает она. — Давай поднажмем Тересе, вечер на носу.
И снова шлепается ботва в одну кучу, бухают корни в другую. Обе молчат, разговаривать некогда, только мыслей не удержишь: они витают далеко-далеко от этого поля и свеклы.
С пашни Маркаускас с Андрюсом ведут лошадей.
До костей пронизывает моросящий дождь.
3
Длинная телега останавливается у амбара.
Тяжелая дверь открыта настежь На весах — развязанный мешок Маркаускас счерпывает сверху горсть ячменя, высыпает в пустое ведро. Трогает клювики весов. Как быстро нынче смеркается. Если б не такие тучи…
— Этот готов?
— Завяжи.