— Наверно, каждому из нас хочется быть хоть на пять миллиметров выше себя…
— Ты рабочего человека не оскорбляй! Полегче на поворотах!
— По-вашему, рабочий об отчем доме не думает?
— Мы обо всей стране думаем!
— Все верно. Но какая республика может гордиться тем, что в ней все больше любителей путешествий, которые только и ищут, где рубль подлиннее да магазины пополнее?
— Ребята, тут чем-то пахнет!
— Я же не предлагаю отгородиться высокими стенами… Наоборот, надо жить потеснее и лучше друг друга знать. И родной край тогда больше любишь и больше отчий дом соседа уважаешь.
Рыболовы забыли развеселые истории, даже на недопитую бутылку не смотрят. Они угрюмо переглядываются.
— За кого он нас принимает?
— Такие настроения…
— Мы везде бывали, а такого не слышали!
Стяпонас опустил голову, жует с пустым ртом, на скулах ходят желваки.
— Ты послушай, Дайнюс, что тебе скажу, — медленно, словно взвешивая каждое слово, говорит он. — Ты бы сейчас за конским хвостом топал да сохой отцовский участок ковырял, если б мы вот, парни, не понастроили тракторных заводов да мерзлую тундру не бурили, чтоб нефть найти. Вот оно как!.. Тебе только подавай машину да технику. Подавай! А чьи руки эту технику должны сделать, не подумал?
— А разве здесь твои руки не нужны? Этот старый рабочий о чем у тебя спросил, не помнишь? «Ты дерево посадил?..»
Дайнюс уходит с Козьей балки и слышит, как Стяпонас торопит всех выпить, а потом срывающимся голосом запевает:
Почему он поет эту песню? Не только он, другие тоже подхватили. Хорошая песня, звонкая, но ведь в песню мы вкладываем частицу себя. Не знаю, может, я чего-то не понимаю, меня еще ждут целые горы книг, но я же чувствую… Сердцем ребенка, влюбленного в родную деревню, чувствую… Когда мы на корабле пели «Широка страна моя родная…», перед моими глазами всплывала деревня за тысячи километров, тоскующая по мне, по своему сыну; Тарас думал о своем Полесье, где его ждала девушка; Серега вспоминал Дон… Песня замолкала, ребята, повздыхав, заводили разговор о родных местах — самых прекрасных и единственных в мире, и славно было чувствовать — широка страна, но больше всего ты нужен своей маленькой пяди земли. Неужели Стяпонас об этом не думает? Но если у него из головы не выходят слова: «Ты дерево посадил?» — значит, сердце не на месте. Что же его гонит все-таки? А может, он и впрямь ищет смысл с в о е й жизни именно там, за тридевять земель, на великих стройках, о которых радио и газеты, о которых даже дети говорят? Или он просто оторвался однажды от родной земли и все не находит покоя? Может, на каждом шагу тенью следует за ним чувство потери и смутной вины?
Дайнюс останавливается у загуменных ворот. Все здесь как раньше. Возвращаясь от озера, он открывал ворота и аккуратно затворял за собой — по двору носились поросята. Что, сейчас привело его сюда? Раньше он знал, зачем идет, а вот сейчас? Правда, он же хотел напиться студеной колодезной воды!.. Целый день на комбайне, да еще в такую жару… пьешь и не можешь напиться. Да и редкость такая вода: вся деревня опускает в колодцы бачки с молоком, и вода отдает кислым, а у Крейвенасов она словно ключевая.
Край цементного сруба искрошился, скрипит потрескавшийся, стертый цепью вал. Дайнюс отпускает ручку, она со свистом набирает скорость, гремит цепь, пустое ведро плюхается в воду: из глубины прилетает гулкий и жесткий звук; эхо отражается от дощатой стены гумна.
По двору семенит кошка. Присев, выпускает из зубов серую пташку, прижимает ее лапой. Смотрит округлыми горящими глазами на Дайнюса и облизывается. Пташка разводит крылышками, кошка снова цапает ее зубами и гордо забирается под амбар.
На крышке колодца стоит кружка, и Дайнюс пьет. Вода какая-то безвкусная, и ему приходит в голову, что пить не хотелось, а так… по привычке зачерпнул. Выплескивает полкружки на порыжевшую траву и оглядывается. Ни души; хотя нет, у летней кухоньки кто-то хлопочет в едком густом дыму ольховых листьев.
Он просто идет через двор к своему проселку: скажет «добрый вечер» — и все.
— Не забыл наш колодец, — говорит Шаруне; в ее руках с треском ломаются тоненькие веточки; глаза тепло сверкнули, и Шаруне снова уставилась на свои руки. Поцарапалась, наверно. Руки у нее теперь белые, отвыкли ломать хворост.
— Вода хороша.
Под кленом курится дымок, на неровно сложенных кирпичах стоит кастрюля. Низенький стульчик рядом, куча хвороста у забора…
— Спешишь?
Дайнюс снова ловит взгляд Шаруне — вроде бы робкий. Она, кажется, сама не своя. Давно не встречались, не разговаривали — потому, наверно. Но о чем им разговаривать?