Сидит теперь Юозапас Жёба за избой и глядит на дорогу. Когда ни пойдешь мимо, увидишь — за избой, на низкой скамье под грушей. Сухие ветви у груши, давно не плодоносит она, неизвестно, почему сын Пранас не срубит ее. Может, потому, что груша еще в отцовское время росла и, сруби он ее, отцу не за что будет рукой держаться, когда он сидит на своей ушедшей в землю скамье. Белобородый, с седыми лохмами, склонив на плечо трясущуюся голову, смотрит Юозапас Жёба мутным взором — не то на дорогу, не то просто вдаль. И молчит. Прорва лет, как не говорит ни слова.
А ведь жил человек, как все. Может, чуточку больше не везло ему, правда. В страду охромела лошадь; дожди сгноили яровые; корова подавилась свеклиной, пришлось прирезать; свиней уложила краснуха, под яблоней закопал… Беда часто наведывалась к Жёбе. Люди говорили: не иначе, как господь за братоубийство карает… Но Юозапас не жаловался; стиснув зубы, корпел, не зная даже праздников; в час обедни отложит на минутку косу, перекрестится, опустившись на колени на жнивье, да, глядя в небо, скажет: «Помоги мне, господи…» К семи гектарам прирезал полосу в два морга — словно куском живого собственного мяса заплатил за эти пески. Думал: засеет люпином, потом перепашет, и уродится на этих песках рожь, а в дождливый год и картошка… Не успел первый урожай снять, как переменилось время, перемешалось все, а потом нагрянула война. Юозапас редко выходил за хутор, мало кого видел и слушал, да и слушать не хотел; земля, кормившая и одевавшая его, — вот начало и конец всего. Война кончилась, жить бы да поживать — земля и та стала щедрее и добрее, словно женщина под старость, а на столе появился жирный кусок, — но тут будто гром с ясного неба ударили разговоры о колхозах. Собрания до поздней ночи, бесконечные речи. Держалась деревня месяц, другой, а через полгода, весной, треснул лед. Ввалились мужчины в дом Юозапаса Жёбы, перевернули все вверх дном, поспрошали: «Где бандиты? Думаешь, не знаем, что к тебе заходят? Салом кормишь, водкой поишь!» Жёба стоял, опустив руки. Ни слова не сказал.
Ночью жена слышала, как он встал, оделся и вышел во двор. Не побежишь ведь за мужем, если тот до ветру пошел… Слышно, звякает чем-то у амбара… Скрипнула дверь хлева — пошел наверно скотину посмотреть, вконец заботы одолели бедолагу. А вечером ведь ужинать не стал, словом не обмолвился. Знай отмахивается, знай глаза прячет. Господи, с чего это корова истошно замычала? И собака скулит, лает, цепью гремит! Женщина полежала на боку, подняв голову, прислушалась, слезла с кровати, набросила на сорочку полушубок, зажгла фонарь. Дверь хлева открыта настежь, собака лает взахлеб, вроде ничего больше и не слышно. Подняла повыше фонарь, посмотрела от дверей в хлев. В углу, дрыгая задними ногами, валялась корова; из перерезанной глотки хлестала кровь. В другой загородке лежала мертвая годовалая телка.
— Юозапас! — взвизгнула женщина, цепляясь рукой за загородку, опустила фонарь и только тогда разглядела у дверей мужа. Юозапас лежал на боку, сжимая в руках изнавоженную солому, а из-под прижатой к груди бороденки сочилась кровь. И руки в крови и лицо… И коса рядом…
Доктора отходили Юозапаса Жёбу, и среди лета он вернулся домой. Марчюс зашел его проведать, но Юозапас не раскрыл рта. Склонив набок трясущуюся голову, словно пряча шрам на шее, он тускло глядел в одну точку. Именно в эти дни Марчюс Крейвенас сказал своей жене:
— Послушай, как сделаем. Своими руками яму копать себе не стану. И свои руки этими бумажонками марать не буду. А ты как знаешь… Бери все на себя и делай. Вступай, тебе-то что, ты баба. А я — нет! И в город не побегу, и в колхозе работать не буду. Точка!
Он, правда, не обмолвился о том, что посоветовал ему сын Миндаугас, с кем обещал потолковать.
Наутро он сходил в Скроблу, и лесничий ему сказал: со дня всех святых можете приступать к работе…
Так началась новая жизнь Марчюса. Рабочая. Едва занимался рассвет, он опоясывал полушубок согнутой в дугу пилой, совал в карман ломоть хлеба да кусок сала и уходил берегом озера на лесоповал. Вечером, похлебав горячего супа, валился на кровать и лежал, вперив глаза в потолок. Жена подходила к нему, зудела: «Телку продавать или оставить — в который раз спрашиваю?.. Кольцо свинье в рыло продень, а то весь навоз перерыла… Картошка в погребе гниет…» Марчюс не вставал, а жена призывала на подмогу всех обитателей неба и преисподней и жаловалась: у всех баб мужья как мужья, только у нее последний мямля, всю свою молодость на него извела. Крейвенас слушал бесконечную руготню и молчал, негодуя на жену и на самого себя за то, что нет ему места ни дома, ни в родном селе; задремав, метался во сне, а утром с больной головой брел на работу. Хотелось иногда покуражиться перед соседями — мол, что мне, я вольная птица! Да язык не поворачивался. Встретит кого, бросит «доброе утро» или там «добрый вечер» и тут же спрашивает: «Чего в деревне слышно? Как вы там?» И Марчюс честил власти и ждал, ждал, сам толком не зная чего.