Крейвенас упирается онемевшими руками о бревно, встает, тащит одеревеневшие ноги к гумну.
— Где носилась? — спрашивает у дочки жена.
— Умывалась я.
— Никого не заметила?
— Кого это?
— В огороде или в саду… Ездят тут всякие, только и жди — залезут или утащат чего…
Скрипит дверь гумна.
— И этот еще не дрыхнет?
Марчюс карабкается по лестнице на сено, сбрасывает верхнюю одежду и ложится в постель. Надо бы простыню встряхнуть, думает, да ладно… Слышит, как приближаются шаги, как скрипит дверь.
— Спишь?.. Отец!
Крейвенас тяжело дышит, не хочет отвечать.
— А кто тут дверью скрипел? Отец!
Помолчав, Крейвенене вздыхает:
— Господи, совсем уж в детство… Бродят тут всякие, по ночам блудят, вокруг хутора шляются… А ты не спи, гляди в оба, ничего из виду не упускай…
Шаги удаляются.
Марчюс Крейвенас лежит на спине, смотрит вверх и сквозь дыры в драной крыше видит высокое серое небо, мигающие звезды. Бывает, лежит он так и думает о бесконечной шири неба и о мудрости человека, которая может все это охватить; о чуде из чудес — людском разумении, запустившем спутник, что летит словно белая точечка по небу, пославшем корабль на луну… «Ах, человек ты мой, велик ты страшно, — думает и вздыхает: — И совсем мал…» Но сейчас звезды кажутся ему мертвыми, небо — чужим; перед глазами стоит собственная его жизнь и жизнь его детей.
Почему Стяпонас уезжает?
Почему Вацис так далеко, хотя все время вроде рядом?
Почему Шаруне такая холодная и ершистая?
Почему Миндаугас?..
— Почему?
«А вам много счастья от этой кучи детей, что на свет пустили?..»
Тогда он сказал своим детям:
— Дети… Земля нас не прокормит. Ищите жизнь кто где…
Сказал, твердо веря в это.
Сквозь занавеску проникает луч солнца, загорается в пустой стеклянной банке на краю стола, скользит по тарелке, в которой мухи облепили остатки молока, перескакивает на полосатую подушку и освещает морщины на щеке женщины. Вздрагивает седая бровь, глаз, блеснув, закрывается снова, сладко слипаются веки.
Хлопает дверь хлева.
Крейвенене привстает на локте, тыльной стороной почерневшей ладони смахивает слюну, вытирает пальцами клейкое пятно на подушке. Думает: пора вставать, отец уже выводит корову.
Привалившись к стене, сбросив с себя одеяло, спит Шаруне. Голова покоится на согнутой руке, на разрумянившееся лицо упали пряди волос. Задравшаяся нейлоновая сорочка бесстыдно обнажила по-девичьи стройные бедра. Крейвенене укрывает дочку и снова приказывает себе: пора вставать, старуха. Голова свинцовая, не отдохнула ни капли… Сколько этой ночи, а если еще запоздаешь лечь… Так и ползаешь потом весь день будто сонная муха…
Хоть бы на полчасика вздремнуть еще; утренний сон-то меду слаще.
…Слышит, как бежит тяжелой трусцой корова, как скрежещет по камешкам двора цепь. «Пошла, да куда ты…» Но все так далеко…
Пора вставать…
— Мама…
Выбегает на двор, оглядывается, но никого не видит. А голос-то знакомый!..
— Мама!
Оттуда, из ольшаника! Она бежит по полю босиком, в одной сорочке; бежит на голос. Ноги на диво легки, да и сама она вроде помолодела. Погожий, славный денек, луг усеян розовой кашкой. Но почему на ее босые ступни брызжут алые капли? Это не кашка — кровь росой опустилась на траву. Она оглядывается вокруг.
— Где ты? — кричит она на все поле.
— Мама!
Бежит к озеру — голос плывет оттуда. Не вода — кровь плещется о берег в их озере. На опушке леса спрашивает снова:
— Где ты?
Голос где-то рядом, но глухой, словно идет из-под земли:
— Здесь я, мама.
Она медленно подходит к маленькому бугорку под кустом, опускается на колени, руками отдирает плотный дерн. Приподнимает его — легко, словно крышку с картофельного погреба. В яме лежит Миндаугас, скрестив руки на груди, закрыв глаза.
— Почему домой не идешь, сынок?
— Голова что-то разболелась, — отвечает сын.
— Я тебе липовый настой сварю. Вставай, сынок, пойдем.
Она берет его за руку, но рука у сына холодна что лед. И вдруг — в яме оказываются одни кости.
Она собирает кости в подол сорочки. Словно поленья складывает. И звенят кости, как сушеные ольшаные чурбачки.
…— Господи! — Крейвенене трет руками глаза, смахивает со лба испарину и тяжело дышит, словно запыхавшись от бега по кровавому лугу с пудовыми костьми в подоле.
Никак не может отдышаться; выпучив глаза, глядит в потолок.
Ни разу еще не снился ей Миндаугас в таком страшном виде. Вообще-то снится он частенько, что греха таить. Мало что днем все перебираешь, ночью и то покою нет. Знай она правду о Миндаугасе, может, было бы по-другому. Отбросила бы сомнения, притихла бы. Нет Миндаугаса в живых, косточки истлели, говорила она и себе и другим, а все равно — занята чем или так просто сидит — как вдруг о н позовет ее, а то просто услышит е г о голос. Вот она и рассуждает: не будь е г о в живых, откуда тот голос…