— Косишь, значит? — издали кричит она.
Крейвенас чикает косой по стеблям осоки. Махонькое болотце, да еще перерезанное вдвое мелиорационной канавой. Сена всего ничего.
— Косишь…
Марчюс только теперь расслышал, поворачивается к ней, не разгибая спины.
— Корове на подстилку…
Крейвенене облизывает пересохшие губы, берет с земли пучок росистой осоки, зло сжимает его и отбрасывает подальше.
— Вчера хотела сказать, да не успела. Не знаешь, наверно, что Антасе ноги протянула.
Крейвенене, прищурясь, смотрит на мужа; она должна видеть все-все: только тогда осознает, что настал час ее торжества.
— Какая… Антасе?
— Какая… Он еще спрашивает! Да та, из Дегимай. В земле уже!
Марчюс бросает короткий взгляд на лес, за которым приютилась деревня Дегимай, и снова глядит на свою жену — просто, как каждый божий день.
— А ты… вечно думаешь жить?
По спине Крейвенене пробегает холодок.
— Я… Почему я?..
— Все там будем, в земле.
И словно ветром слизнуло всю ее радость. Она опускает голову и смотрит на свои руки — сухие, костлявые, в синих жгутах жил. И на ногтях синева…
— Чего стоишь? — тихо, изменившимся голосом спрашивает она. — Мне такой сон снился… Косу бери… Ну, чего стоишь-то?
Марчюс берет с луга косу, зажимает обушок под мышкой и поворачивается лицом к лесу. Дзинь-дзань, дзинь-дзань… Медленно проводит точилом, и коса звенит сипло, будто надтреснутый колокол.
Муж Антасе, лесник, погиб в первые дни войны. Шел по опушке, нес на плече плуг — собирался опахивать картошку; на дороге застрекотал мотоцикл, остановился, и немец поднял автомат. Антасе похоронила мужа и осталась одна-одинешенька. Страшно стало в избенке, да еще в такое смутное время. Не раз собиралась податься к родителям, от которых два года до того муж привез ее в Дегимай, но каждый раз думала: что я там найду, и без меня у них тесно. И оставалась. Хоть бы сосед жил неподалеку, но ближайший хутор — за добрую версту: зови — не дозовешься.
— Запрусь вечером на два крюка, окна занавешу, а заснуть не могу. Зашуршит чего, я и трясусь, что осиновый лист. Думаешь, парни не знают? Идут мимо, напившись, кричат, еще камнем в крышу запустят. А то придет кто и в окошко — стук-стук… Пусти, мол, это я, пусти согреться-то… Помолчит и опять: пусти, жалко, что ли… А потом ругаться начнет, грозится дверь высадить. Так и жила: днем работала, а ночью дрожала. Потом, правда, притерпелась, да и лезть ко мне перестали — зубы обломали…
Рассказывала она об этом Марчюсу, но многим позднее. А началось все по нечаянности.
Рубили лес в стороне Дегимай. Осень выдалась промозглая, слякотная, в дождь даже у костра обедать не с руки.
— Зайдем-ка, мужики, к вдовушке погреться! — предложил как-то местный парень по кличке Мошонка.
Что с лесоруба взять? Пошли так пошли. Ввалились гуртом в избу, чинно поздоровались с молодой хозяйкой, что хлопотала в кухоньке, а Мошонка с ходу к ней — вертится вьюном, разговор ведет:
— Ты, Антасе, всех наших парней забраковала, вот я тебе дальних привел, авось выберешь кого? Верно, мужики, бабенка в самом соку!.. — И ущипнул ее в бок.
Лесорубы, все еще толпясь у двери, фыркнули, но Антасе, не долго думая, огрела остряка по носу ветошкой. Долго хохотали лесорубы, хлопая себя по бокам, а Мошонка вытирал рукавом вымазанный сажей нос и все спрашивал:
— Уйти нам, да? Уйти? Выгоняешь нас, да?
Антасе метнулась в комнату, смахнула тряпицей лавку, убрала со стола, придвинула стул и пригласила всех располагаться. Мошонку она как бы не замечала. Мужики налегли грудью на стол, достали из карманов завернутые в газету хлеб, сало, колбасу, крутые яйца.
— Сейчас я вам мятный чай поставлю. Кипяток уже на плите.
— Вот потрафишь, хозяюшка, спасибо.
Крейвенас сидел в конце стола, складным ножом, что смастерил Стяпонас, поддевал сало, ломал хлеб, и с каждым куском по жилам растекалось тепло избушки. В плите потрескивал огонь, с шипеньем источая запах вареной в мундире картошки, брызгал на конфорки чугунок, все было будничным и знакомым. Как дома, подумалось ему. Вот бы так каждый день! Это не на пне, когда тебе за шиворот капает…
Кровать застелена клетчатым покрывалом, словно сугроб, высятся две подушки в вышивных наволочках. На стене — коврик с красными тюльпанами и красивыми словами — «Спокойной ночи!». Чисто, каждая вещь знает свое место — иначе и не поставишь. И стаканы дала, даже по ложечке перед каждым положила. Посреди стола — кувшин с мятным настоем, тарелочка с рафинадом. «Мы и без сахара, хозяюшка, не стоит тратиться». — «Да ладно, чаевничайте, угощайтесь на здоровье». Сама разлила настой, сама сахару в стаканы побросала, будто жалко… Присела на лавку и любуется, как смачно едят мужики, как схлебывают кипяток да греют озябшие просмоленные руки. Одного Мошонку как бы не замечает, да и он сам не свой, жует без вкуса, носом шмыгает.