— Загляните и завтра согреться, мужики. Чаю не жалко, — пригласила Антасе, провожая их до порога.
Лесорубы вернулись в промозглый лес какие-то затихшие, подобревшие. Крейвенас молчал и слушал разговоры. Один выхваливал Антасе, другой обещал подыскать ей хорошего мужа, третий сам собрался посвататься: и домишко не гнилой, и хлевок не пустой, и баба молодая да бойкая; эх, еще можно пожить на славу! Мошонка уже отошел малость и растолковывал то одному, то другому, что многие к ней подкатывались, да она всем от ворот поворот… Сказывал кто-то, вроде с ней чего-то не так… какая-то у нее… Ну, не так у нее, как у всех!
— Чтоб у вас язык поперек горла стал! — не выдержав, брякнул Крейвенас.
— Старику вдовушка приглянулась! — взвизгнул Мошонка.
— Кыш, подсвинок!
Хорошо, что Мошонка успел отскочить: у Марчюса вдруг так вскипела кровь, что он чуть было ему зубы не пересчитал.
Лесорубы замолчали, помрачнели, и снова заиграли пилы, застучали топоры; вздыхал лес, когда ели во весь свой исполинский рост рушились наземь.
Назавтра в избенку ввалились вчетвером. Мошонка, вломившись в амбицию, остался у костра. А Крейвенас обрадовался — не любил он этого зубоскала. Снова пахло мятным настоем, Антасе снова сидела на лавке и, положа на колени руки, глядела на лесорубов.
— Издалека будете? — спросила она.
Мужики перечислили свои деревни — можно сказать, по соседству. И пошутили: мол, свататься приедут по первопутку, с бубенцами.
Крейвенас промолчал.
— А вы?.. — Она протянула это слово, и Марчюсу показалось, что Антасе хотела назвать его дядей. Покраснел он как мальчишка, — было с чего, мало ли кто его дядей величает, да еще под конец недели, когда щетина на щеках.
— От озера я…
— От Лесного-то?
— Ага.
— Красивые у вас места. И люди там лучше.
— Вот еще! — удивился Марчюс.
— Как-то по грибы ходила, добрела до вас, села на бережок отдохнуть, сижу себе. Вода зеленющая — не озеро, а человечий глаз, глядишь и наглядеться не можешь. Ехал мимо человек и позвал — садись, мол. Прокатил, грибные места даже показал!
Слова Антасе ласкали душу Марчюса; она говорила с ним обо всем — не только об огороде да свиньях, — ее речи он мог слушать без конца, и ему становилось как-то легче, забывались и беды, и тяжесть на душе. В тот же вечер, опустив керосиновую лампу до столешницы и прислонив к кувшину осколок зеркала, Марчюс стал аккуратно скоблить бороду; порезался, рассердившись, обругал жену неизвестно за что, послюнив клочок газеты, заклеил ранку и долго правил бритву о кожаный ремень.
Утром жена сказала:
— Будто не в лес, а на храмовый праздник собрался…
Марчюс, наверное, впервые окинул Петроне таким оценивающим взглядом: юбка истрепана, в свиной мешанине, вечно непричесанная, словно гребня у нее нет… Да еще эта родинка на шее!.. Отвернулся в угол, крепко стиснул зубы, зажмурился и постоял так, а потом набросил на плечи телогрейку, виновато остановился перед женой, хотел сказать ей что-то хорошее, ласковое — ведь одна на хозяйстве мается с детьми и скотиной, но не нашел слов.
— Ты это зря… мне сало суешь… Детей нечем кормить будет, да и сама… за собой смотри…
Развел руками и ушел, пропал в предрассветных сумерках.
Тянулись дни и недели, в рождественский пост землю сковали морозы, пошел легкий снежок, но санного пути все еще не было.
Под вечер к лесу подъехал грузовик и остановился на опушке. Из него высыпали солдаты. За ним прикатила вторая, потом третья машина.
Они продолжали трудиться на опушке, а солдаты, разбившись на группы, с оружием в руках забрались в чащу. Машины развернулись в поле и укатили назад.
Когда сложили штабель, Крейвенас закурил и сказал:
— Как хотите, а я пошел.
Он двинулся по дороге, хотя через лес было бы ближе.
Смеркалось, крепчал декабрьский мороз. Тихо гудели ели, громко застучал дятел, с дороги взлетела ворона, сипло закаркала.
Прошел он километр, а может, больше, когда из-за дерева появился автоматчик и потребовал у него документы. Проверив, велел вернуться назад. Крейвенас объяснил, что его дом там, в той стороне, но солдат и знать ничего не хотел, даже подтолкнул Марчюса — мол, живо назад.
Крейвенас тащился нога за ногу; не знал, куда теперь податься. И вдруг его осенило!.. Он испугался этой мысли, отгонял ее, словно бесовское наваждение, а потом спокойно подумал: я же просто переночую, да хоть бы на сеновале.