Уже в потемках он звякнул щеколдой двери. В избе горела лампа. Марчюс еще раз звякнул — погромче, чувствуя, как зачастило сердце, словно он пришел обокрасть кого-то. Послышались шаги, из сеней спросили:
— Кто там?
Крейвенас оробел, не нашел слов, и вдруг испугался: уйдет она, и больше не достучишься!..
— Это я, Крейвенас, что от озера…
Тишина длилась долго. Марчюсу она показалась недоброй.
— От Лесного озера…
Щелкнул крюк.
— Дорога перекрыта… — хотел он объяснить все сразу, но Антасе позвала его:
— Да заходите… Ну, идите.
На пороге он добавил:
— Не пропускают, лес прочесывают.
— Я так и подумала.
— Что ты… подумала? — испугался Марчюс.
— Что не пропустят… Да раздевайтесь же, садитесь…
Марчюс повесил полушубок на крюк у двери, сел. Облокотился на угол стола и тут же снял локоть: неудобно стало — залатанный, потрепанный рукав, а кругом такая чистота, каждая вещь на своем месте лежит. Рядышком, на конце лавки, какие-то цветочки в горшке; зелень листьев и бледность цветов напомнили о лете, о кувшинках в озере, и Марчюс бережно коснулся пальцами пеларгонии.
Они ужинали и говорили о разных разностях: о знакомых и незнакомых людях, о колхозе и близком рождестве. Крейвенас выложил все про свой дом, перечислил детей, Антасе поведала о несладкой вдовьей жизни.
— Замуж надо было, — буркнул Марчюс и прикусил губу, потер кулаком бритую, разрумянившуюся в тепле щеку.
— Подкатывались тут всякие, да им больше изба моя и корова нужны были.
— Неужто все такие?
— Я не говорю. Да мало таких, чтоб перво-наперво человека искали, чтоб все забыли и только человека видели. Может, я не то говорю…
— То говоришь.
Захлопали выстрелы; так неожиданно разорвали они вечернюю тишину, что широкие плечи Марчюса вздрогнули, а Антасе ухватилась рунами за голову. Стрекотал пулемет, гулко стучали винтовки.
— И когда же кончатся эти ночи…
— Перебьют лесных, и успокоится всё. Думаешь, иначе будет?
— Да кто знает…
Стрекотало вокруг, громыхало, а они слушали эту страшную музыку леса и молчали. На окнах — плотные дерюжки, но Антасе прикрутила фитиль лампы, язычок пламени еле мигал, в избе сгустился полумрак.
— Хорошо, что я… не одна, — прошептала Антасе. Крейвенас надумал, что ему это послышалось. Он смотрел на женщину, сидящую напротив, на ее руки на столе, и ему нестерпимо захотелось потрогать своими корявыми пальцами эти руки, приобщиться к их теплу. Мелькнула мысль: дома все теперь тоже сидят за столом, слушают выстрелы и говорят — как там наш отец, как он теперь до дому доберется. Но это видение исчезло, и Марчюс придвинул свою ладонь к рукам Антасе.
— Хорошо, что вы пришли…
Теперь он отчетливо это расслышал, растерянно пожал плечами, рука скользнула по столу, и в этот миг сильный взрыв потряс избу. Антасе вскочила, закрыла ладонями лицо.
— Видать, в бункер гранату бросили, — чуть оправившись, сказал он, снова вспомнил свой дом и сунул руки под стол.
Керосин в лампе был на исходе, обуглился фитиль. Антасе встала, перебросила через плечо толстую косу (он вспомнил мышиный хвостик жены) и принялась стелить постель.
— Я, может, на сеновал… или в чулане…
— Холодно.
Она сдвинула две лавки, устроила на них постель и задула лампу. Марчюс стоял посреди избы, нагнувшись, опустив свои длинные руки; неуклюжие руки, он не знал, что с ними делать. Услышал, как зашуршал сенник на кровати. Легла… И вздохнула глубоко, со всхлипом. Крейвенас впотьмах сделал два шага, сел на край кровати, словно на чугун с горячими углями; думал, утешит Антасе, как дочку. Но не проронил ни слова, молчал и с дрожью ждал: сейчас закричит, обругает, высмеет.
Теплая рука нашла его ладонь, пожала.
— Антасюке…
Утром Крейвенас оделся ни свет ни заря и, остановившись у двери, обернулся.
— Это я такой… Ты уж прости меня, Антасюке…
— Нет, это я…
Ответила тихонько и, ему показалось, заплакала.
На дворе втянул в легкие морозный воздух, пройдя сотню шагов, прислонился спиной к ели и стоял, стоял… Знал: то, что случилось, страшно, непоправимо — но ведь и хорошо же; и сейчас всем своим нескладным телом он чувствовал гибкие молодые руки, обжигающие губы, всю ее. Слов не было, почти не было, зато была такая ночь, какой Марчюс не знал за всю жизнь. Без малейшего стыда он вспоминал сейчас все до мельчайших подробностей и остро жалел ее, Антасе, — не обидел ли ненароком…