Полина швыряет на стол охапку высохшего белья. В комнате пахнет озером, полями.
— Думаю.
— Еще не поздно билеты вернуть, Степан.
Стяпонас неуклюже встает со стула.
— Это раки пятятся, а человек… Шагнул одной ногой, валяй и другой.
— А если в яму?
— Перескочи!
— Кто знает, куда так дошагаешь…
— Легкой жизни, Полина, мы с тобой не искали, ее и не будет, факт. Работа нас ждет. Слышишь, Полина, работа! Ты опять в штукатуры пойдешь…
— Работы и тут хватает. Зачем уезжать куда-то?
— Вот посмотри, Полина, что в газете нашел. «Черкассы. Вступила в строй новая очередь железобетонного завода».
Полина подбегает к Стяпонасу, вырывает газету из рук, лихорадочно пробегает взглядом большой лист.
— Черкассы… Правда, Черкассы! — весело восклицает она, зардевшись, как девочка, и впивается глазами в коротенькую заметку. — Кажется, я там каждого человека знаю.
— Мы первые цеха строили.
— Мы… Черкассы!..
Полина вдруг оказывается далеко-далеко, наверное в Черкассах, в городе, где она сделала первый шажок и где взяла в руки кельму; в городе, который не баловал ее и с юных лет научил дорожить хлебом. В ее городе, в ее детдоме, вырастившем Полину, дитя войны…
— А то развернешь газету или услышишь где-нибудь — Березовск, Новосибирск… и сразу — выше голову, там работали! Мы столько можем рассказать о далеких городах и людях. И не только рассказать. Когда иду по колхозной улице, тут, в Букне, и мимо едут машины, ты знаешь, что мне в голову приходит? Ведь это наш пот, рабочий! И что-то вскипает в груди, — кажется, проголосуешь на дороге и на первой же машине помчишься туда, где огромные заводы, где самые большие в мире мосты, самые мощные ГЭС. Там я ни разу не чувствовал себя маленьким, мелким, ненужным. Разве это плохо, Полина? — Стяпонас берет женины руки, сжимает их и с каким-то удивлением смотрит в ее посеревшие глаза. Так много наговорил ей, как никогда еще.
Полина медленно, нехотя возвращается из этого длинного и короткого путешествия.
— Это неплохо, Полина, что мы много где побывали.
— Плохо.
— Почему? — Стяпонас хочет знать, ведь такой ответ Полины — это еще не ответ. — Почему, а?
— Ты то же самое говоришь, что и каждый раз перед переездом.
— Полина…
— У меня нет родного дома, Степан, я не знаю, где он стоял!.. Хотела хоть твоим обзавестись! Ехала сюда как на родину. Это же т в о й дом.
— Полина… — Стяпонас виновато и жалобно смотрит на жену. — Мы же нигде не чувствовали себя чужими, Полина…
— И родителей хотела иметь. Твоих родителей! Эх, если нет у тебя настоящего… Степан, ты мой Степан…
Голос Полины дрожит. Она отворачивается, хочет включить утюг, тычет вилкой, все не попадает в розетку.
Ей нелегко, думает Стяпонас, но разве мне легко? «Чего мечешься по белу свету, чего тебе на месте не сидится?» — не раз спрашивала Полина. Что он мог ответить? С приятелями пьет пиво, чувствует, как потрескивает в груди костер, может, еще жарче разгорается от этого пива, — но он не умеет иначе, не может; вот тогда Стяпонас и затягивает свою песню — уже не о деревне, конечно: «Юг, запад, север и восток — везде хозяин я…» «Бродяга! Вечный бродяга!» — бывает, сердится Полина. В Черкассах она работала в бригаде штукатуров, и Стяпонас, обмолвившись о женитьбе, тут же добавил: «Но я не такой, как все, Полина». — «А какой ты?» — «Да не такой, чувствую…» — «Ты — мой настоящий». — «Не то, Полина… Я какой-то…» — «Ты самый красивый». — «Нет, мне кажется, посиди я дольше на одном месте, тут же заведу корову да огород. Ведь в моих жилах мужицкая кровь. А я не хочу, чтоб у меня руки были связаны! Меня все тянет… то туда, то сюда…» — «И я такая, Степан! — наконец поняла Полина, или ей показалось, что поняла. — Меня тоже тянет куда-то. Так бы и побежала, хоть и против ветра…» Они расписались, а через год прочитали объявление, приклеенное на дощатом заборе: «Набор рабочих на новосибирские…» «Поехали, Полина?» — «Поехали, Степан».
Когда родился ребенок, Полина сказала: хорошо бы квартиру дали: обзавелись бы мебелью, вечером смотрели телевизор; иная жизнь бы началась. Она все чаще заговаривала о гнездышке — самое время где-нибудь обосноваться навсегда, а лучше всего, конечно, вернуться на Украину, к широкому Днепру, в Черкассы. Стяпонас неопределенно обещал, распевая эту свою песню: «Везде хозяин я…», и тоскливо прислушивался к грохоту пролетавших мимо поездов. Полина часто расспрашивала Стяпонаса о его родине. А когда приходило письмо от Шаруне, просила Стяпонаса пересказывать его в мельчайших подробностях. Полина внимала красивым словам о лесе и озере, о ручных лосях и косулях, о погожих днях и щебете птиц в саду, о родителях и брате Вацисе, которые тоскуют по нему и мечтают поскорей его увидеть. В письмах были запах родины, неизведанное тепло, полнота жизни, и Стяпонас невольно задумывался о родине — не о той, старой, которую покинул, а о новой, которую так чудесно расписывала Шаруне. И Полина твердила: «Как хорошо, что у себя есть отчий дом, родители». Она же первая произнесла вслух: «Степан, давай поедем т у д а». Конечно, сейчас она не способна во всем разобраться, а Стяпонас не умеет или даже н е м о ж е т ей объяснить — ведь больно и противно сдирать белоснежную повязку с ноющей раны.