За дверью раздаются шаги, и он вздрагивает.
Вбегает Марюс — замурзанный, босиком.
— Мама, бабушка варит батвиняй.
— Чего, чего? — спрашивает Полина.
— Батвиняй… — повторяет ребенок.
Полина пожимает плечами, достает из кучи белья платок.
— Научат ребенка всяким словам, и не поймешь… Смешно!..
— Совсем не смешно, — говорит Стяпонас, подзывая сына и сажая к себе на колени. — Ты бабушку любишь?
— Люблю.
— А когда вырастешь, приедешь к ней?
— Когда я вырасту, ее уже не будет… Она так сказала. Старые люди умирают.
Стяпонас прижимает головенку Марюса к груди и зажмуривается. Открыв глаза, видит на полу свой чемодан. Осклабился верный друг…
Яблоки крупные, золотистые с солнечной стороны, пахнут выдержанным вином. Не все поспели, но можно на выборку срывать, пока не стряхнул ветер или воришка не сбил с ветвей.
Вацис топчется вокруг белого налива, привстав на цыпочки, откручивает яблоки. Корзина почти полна, килограммов десять будет; увесистые, словно камни, и жесткие, но только видимость такая — нажмешь пальцем, и останется ямочка, сразу потемнеет. Надо аккуратно снимать каждое — упаси бог, если упадет на землю или ударится о сук.
С верхушки, как ни прыгай, не достанешь, и Вацис приносит стремянку. Но пока залезать не стоит — еще несколько штук сорвет у самой земли, и корзина будет полнехонька. Вот спряталось под листьями яблочко… и еще — как это он проглядел, не червивое вроде… еще одно… так, так… Вот и все, довольно, а то яблоки высыпаться будут.
Вацис, по-детски разинув рот, смотрит на яблоню. Молодое деревце, седьмой год, как посадили, а ветки так и гнутся. На краю сада еще один белый налив, тоже ранний, облепленный яблоками. К этому потом сходит. Другие яблони летних и осенних сортов. Выгодней всего — самые ранние или уже зимние сорта — это ребенку ясно. Но разве отец сообразит. Насовал летних яблонь; падают яблоки, гниют, смотреть обидно… В эту пору яблок что дерьма.
— Где пустую корзину найти? — спрашивает он у матери, которая возится у летней кухни под кленом; подходит поближе. — Чем это занялась, маменька?
— Пышек на вечер испеку.
Запах шипящего масла приятно щекочет ноздри, хотя Вацис только что отобедал. Сглатывая слюну, тянется рукой к миске с горячими пышками, но сдерживается.
— Не обязательно. Лучше бы полежала, маменька.
— Стяпонас… Может, последний раз ужинаем.
Ее голос дрожит. Мать казалась твердой, даже равнодушной к тому, что Стяпонас отбывает, а сейчас…
— Кто же его выгоняет!..
— Не выгоняем мы его, упаси господь.
— То-то! — Вацис оглядывается, словно почуяв спиной пронизывающий взгляд брата и добавляет: — Мозги не вправишь.
— Говорю, поди, последний… уедет и уедет… Да и ребенок, Марюс, своя кровь…
— Корзина-то где? — раздраженно спрашивает Вацис.
— Что же мне — картошку вывалить и отдать? — сердится и мать.
— Бог весть что затеваешь… Пышки! Спать бы пошла, раз делать нечего.
Вацис кружит по двору, заглядывая в подстрешья, сердито пинает валяющуюся у забора сломанную плетенку. Хоть бы ящик какой найти… В мешок нельзя — поколотятся яблоки, уже не то. Топчется перед крыльцом, вкусный запах пышек действует на нервы, но он больше ничего не говорит — пускай мать жарит, раз ей хочется, будто ему жалко — и входит в сени.
Скрипят пересохшие ступеньки, шатаются — надо закрепить, весь дом надо ремонтировать, и Вацис прикидывает… Бревна-то здоровые, смолистых елей, звенят, когда ударишь обухом топора по стене — избе еще стоять и стоять. Ну и духотища же на чердаке! Надо бы оконца вынуть, чтоб сквозняком протянуло. Но кто кроме него сделает? Никто ничего не сделает, только разговоры одни. И мать постарела, и отец… Совсем как цыпленок стал. Полон дом народу, а крепкой руки нет. Так все насмарку пойдет, ветром все развеет…
Мягкая паутина прилипает к лицу, и Вацис сбрасывает ее пальцем, словно клейкого слизняка. Стоит, шарит взглядом в полумраке. Разной утвари понавалено, всякого хламья. Через балку переброшены невыделанные овчины — моль поест и придется выбросить, а сколько раз отцу говорено… Новые, неокованные колеса от телеги, видно, еще с того года, как колхоз создавали, — на чердаке спрятаны. Заляпанные известкой рваные штаны, поношенный пиджак, рассыпавшаяся кадка, керосиновая лампа… Ужас сколько тут паутины, вот-вот глаза залепит — Вацис встряхивается и выставляет вперед согнутую в локте руку. У дымохода стоит колыбель. Уже большой был, когда отец повесил ее в избе, рядом с кроватью, и добавил: «Не такое нынче время, чтоб моя малышка в корзине из-под картошки росла». Мать замахала руками — мол, зачем эти барские затеи, выросли мальчики, вырастет и Шаруне в зыбке, но отец месяц спустя принес на плече через всю деревню старую скрипучую и визжащую коляску. В тот же день колыбель отправилась на чердак.