— А как же, Крейвенас, приезжают… Хорошо живут сыночки-то. Да и я, слава боженьке… Пенсию власти сами домой приносят, хорошие власти, дай им боженька здоровья. Еще ягодок да грибков наберу — много ли мне надо, вот бы только в глазах не потемнело, да чтоб ребяткам было хорошо.
Поднимает горшочек за перевязь, устало кивает головой.
— Побегу я, Крейвенас. Спасибо, что меня разглядел.
И семенит, отталкиваясь палочкой, в сторону ольшаника, откуда пришла.
— Гарбаускене, — голос Крейвенаса срывается, — не туда идешь, Гарбаускене…
Старушонка останавливается, водит головой, постукивая вокруг себя палочкой, и вздыхает:
— Вот, боженька ты мой…
Крейвенас провожает ее взглядом, поеживается. Свежо стало, да еще после бани…
У гумна снова смотрит на озеро, на алеющее вечернее небо, на далекий лес и будто видит в тумане избенку Антасе с заколоченными окнами, пустой вишенник, красные георгины у забора… И горшки на штакетинах… Почему жена сказала ему э т о?
— Отец!..
Покачнувшись, как от удара в спину, тащит к избе онемевшие ноги. Лучше бы не говорила. Ведь если не знать, можешь без конца удерживать все при себе, в мыслях. Думаешь: где-то теплится огонек, слабенький, гаснущий, но ты хоть издали можешь погреть у него озябшие руки.
— За смертью тебя посылать! — сердится жена. — Корову в хлев загонишь, подоена. Не тяни.
— Баня растоплена, — напоминает Марчюс.
— Есть у меня время!
Вешает на забор полотенце, кладет на столбик мыло; вспоминает: надо бы одеться; берет из сеней пиджак, сует ноги в галоши; солома в них теплая, видно, Петроне только что разулась. А жена у него неплохая, грех жаловаться. Ладят ведь, уже сколько лет ладят… Поначалу, правда, долго тыкала в глаза Антасе. Даже при людях пеняла. Марчюс молча забивался куда-нибудь; думал, это из-за него пропал Миндаугас. Потом жена притихла, успокоилась. Ему самому все это уже казалось сном; чем дальше, тем реже вспоминалось. А вот сегодня все ожило с мучительной ясностью. Когда жена сказала ему об э т о м, лицо у нее — заметил Марчюс — было точь-в-точь таким, как когда-то… И глаза, и голос… Он подумал: ни о чем она не забыла, оказывается. Да уж, не забывчивая у него жена…
— Отец!
Хлопают двери хлева, гремит железный засов. Марчюс вытирает изнавоженные галоши о траву у забора.
— Совсем уж, отец… — ворчит в дверях Петроне; она в новой юбке да желтой блузке в черный горошек. И в туфлях. — Куда бутылку засунул?
— В сенцах, за мешком.
— Нашел место.
Выстроившиеся по краям стола пустые тарелочки окружили кушанья: отварное мясо и копченое сало, окорок из магазина и сосиски, горка черного и белого хлеба; посредине огромным боровиком высится стеклянная ваза с пышками, посыпанными сахарным песком. Крейвенас робко оглядывается — растерянно, словно гость. У окна стоит Стяпонас, на краешек кровати присела Полина, к ее коленям прислонился Марюс. В углу — чемоданы, узлы.
— Сядем, что ли, — говорит Крейвенас и, расположившись в конце стола, ставит перед собой бутылку; повертев, поглядев на этикетку, срывает пробочку.
Стяпонас бросает кепку на чемодан, проводит рукой по длинным волосам. Его движения медленны и неуклюжи, словно онс мертельно устал.
— Стяпонас, ну…
— Сядем, — говорит Стяпонас и трогает жену за плечо: — Давай, Полина.
Марюса они сажают между собой. И один, и другая почему-то глубоко вздыхают, уставившись на стол. Вбегает жена, расставляет стаканы.
— Вроде длинный день, а бежишь, бежишь и не успеваешь, — говорит она. — Не сиди именинником, отец, разливай.
— Шаруне! — зовет мать, оборачиваясь на дверь. — Не забыла ли чего? Рюмку вот разбила, да мы с отцом из одной. Шаруне, живо!
Шаруне появляется на пороге — легкая и стройная, распущенные волосы падают на плечи, губы подкрашены, брови подведены.
— Мухоморами объелась? — корит мать. — Раз уж не приехал, то и не жди.
— Нужен он мне! — надувает губы Шаруне, пытается рассмеяться, но только страдальчески кривит рот.
Мать придвигает для дочки стул, но Шаруне садится на высокий табурет рядом с Полиной.