Так наставлял детей старый Крейвенас. Целый год, чуть ли не каждый вечер твердил. И не то главное, пожалуй, что они подались в город, Марчюс понимает — и без его наставлений уехали бы. Но, вытолкав их из дома, не посеял ли он в своих детях семена перекати-поля? Отобрав у них из рук плуг и косу, не выбил ли одним махом из-под ноги з е м л ю?
— Ты помнишь, Стяпонас, что я сказал когда-то? — робко спрашивает Крейвенас. — Сказал, земля нас не прокормит. Ведь помнишь, а?
Стяпонас бросает взгляд на отца. Помнит ли? Да стоит ли сегодня об этом вспоминать? Кому от этого станет легче?
— Выпьем, отец.
— Уже тогда бога в помине не было, когда я это говорил, — Марчюс странно посмеивается. — Если б бог был, он бы мне язык скрутил…
— Перекрестись, отец! Совсем уж окосел. Не наливай ему, Стяпонас, довольно.
— Я знаю, что говорю! — Крейвенас, привстав, снимает с полки перевязанную белой ниткой метелку из ржаных колосьев и садится.
Почему-то в этот миг все за столом, затаив дыхание, слушают, как на ладони Марчюса Крейвенаса шуршат крупные колосья, ощетинившиеся золотистыми зернами.
— Хлеб, — говорит он голосом, каким произносят только святое слово. — Свежий хлеб…
Каждый год Марчюс, бывало, сорвет ржаные колосья и, вернувшись с поля, положит их на полочку в избе. «Достатка этому дому!» — говорил он, когда все, скосив рожь, садились за стол ужинать. «Достатка…» — первой отвечала жена. Теперь она молчит. И Стяпонас… Можно подумать, все забыли об этом обычае.
— Отец, ты же, кажется, нынче ржи не сеял, — язвительно бросает сын, и рука отца с метелкой колосьев грузно опускается на стол.
— Нашей деревни рожь, колхозная. Нас всех эта земля кормит… это поле…
Крейвенас замолкает, повернувшись боком ко всем, смотрит в открытое окно, вроде ищет что-то взглядом.
Закатное задымленное небо озарено багровыми сполохами, словно заревом пожара. Верхушки елей светятся зеленоватой желтизной. Озеро уже темное, мгла стелет на нем мягкую постель.
— Смотреть бы и смотреть… Красиво-то как, человек ты мой, — глубоко вздыхает Крейвенас и сдавленным голосом затягивает свою старинную песню:
Замолкает: перехватило дыхание.
— Споемте, дети, — обводит всех потеплевшим взглядом и снова, откинув седую голову, затягивает:
Тишина, голос Марчюса тоже затихает. Не та песня, некому подтянуть. Даже Стяпонас… А ведь как пел когда-то! Бывало, воскресным вечером возвращается Марчюс с сыновьями от озера, и Миндаугас красивым, чуть дрожащим голосом затягивает. Отец со Стяпонасом подпевают. Все замолкает вокруг, слушает песню. Идут они втроем — рослые, косая сажень в плечах, грудь колесом, — кажется, даже в избу на пригорке не войдут — не уместятся… И бабы в деревне говорят: «Лось сыновей своих вывел…» Ах, Стяпонас, почему ты уставился на лужицу пива на столе, почему кусаешь губы?
И тут неожиданно, словно вздох, раздается: