— Помню немножко, — негромко говорит Дайнюс.
— И даже после этого я не уступил им дорогу. А твоя мать все чахла да чахла, возил я ее по докторам, по больницам, и ничего. Не был я добр к ней, не спросился тогда. Но разве я мог иначе?
Прошлое родителей тяжелой глыбой наваливается на Дайнюса, и он не знает, что ему сказать. Отец-то ведь не для того говорит, чтоб выглядеть героем. Если б захотел, давно бы звонил во все колокола. И на мать тень не бросает — его самого гложет непонятная тоска: я не был добр… не был добр… А разве ты мог быть другим, отец? После бесконечной маминой болезни захотел выпрямиться, поднять голову и оглядеться, но… что-то ослепило тебя…
— Я никогда не говорил с тобой, сынок, о самом тяжком. Верил, что ты и без слов меня понимаешь.
— Я понимаю, папа…
— Но ты же хотел мне что-то сказать.
— Да, папа.
— Говори. Хотя я и сам знаю.
На улице взревывает машина, отец втягивает голову в плечи и превращается в слух.
— Пойду прогуляюсь, — говорит Дайнюс.
Комната пахнет побелкой. Койка, стул — вот и вся мебель. Временно, конечно, потом Дайнюс наведет у себя уют… Все уже продумано до мелочей, это будет приветливая и хорошая комната, дайте только срок. Мог бы хоть сейчас кое-что поделать, но… Отец смотрит в окно и ждет… Кого он ждет? Стоит ли ждать человека, который принесет в дом одно только угрюмство? Будет слоняться по комнатам, задрав нос, громыхать посудой — все валится из рук, передвигать мебель — не на месте стоит, криком звать дочку: «Мадонна!» До полуночи протаскается без дела, не давая никому уснуть, назавтра проваляется до полудня, а отец будет на цыпочках ходить по кухне, не зная, чем бы позавтракать. И снова на целый день: «Мадонна… Мадонна…» Когда отец вернется с работы, накинется на него: «Все люди как люди, только у нас ничего нету. Мадонна часики хочет…» Отец разведет руками: «Ну, раз надо…» Дайнюс усмехается. Он не вмешивается в их жизнь, в кои веки перебросится словом с мачехой; по сей день даже не знает, как ее величать: мамой — не поворачивается язык, а Зосей — тоже как-то неловко.
Почему он медлит, Дайнюс?
Переодевшись в чистое, выходит на улицу, топчется у ворот, не зная, куда податься. Словно чужой он здесь. От Дома культуры доносится музыка; Дайнюс вспоминает — кино. С ног валится от усталости, но ведь не заснет… Шаги отца, его тяжелые вздохи долго не дадут ему спать.
Фильм начался, но недавно, и Дайнюс, нашарив в кармане тридцать копеек, покупает билет. На экране бушует море, вспенившиеся волны швыряют корабль. В полумраке оглядывается — народу даже в последних рядах горстка… Да и кого сюда заманишь, когда кино можно дома по телевизору лежа смотреть. И Дайнюс редко заглядывает — показывают старье, а ведь в райцентре забежишь и видишь новинку. Вот только название не посмотрел и у билетерши не спросил. Оборачивается: за спиной развалился старик Марчюконис.
— Какая картина, дядя?
— Импортная.
— Название-то какое?
— Импортная, говорят!.. Не мешай, ягодка…
Шторм крепчает, волны швыряют корабль, в каютах мечутся люди, радист потерял связь с материком… Дайнюс был в девятом классе, когда показывали фильм о коварстве и любви (народу тогда набилось битком), а на сцену, прямо под экран, на котором целовалась парочка, вылезла из темноты корова и истошно замычала. Завопили дурными голосами бабы, бросились к двери; запищали перепуганные дети. Вспыхнул свет, а на сцене действительно стояла самая что ни на есть корова и мотала рогатой головой. В дверцу за экраном бросились два паренька… Шум, хохот, ругань! Сидевшие у двери мужики выбежали на двор и поймали озорников — Нашлюнаса да Симаса Раулинайтиса. Пошутить, видите ли, решили: нашли на клеверище корову Сянкуса, притащили и запихнули в дверцу. По пятнадцать суток схватили тогда, наверно, по сей день помнят… Вода захлестывает корабль, на палубе паника, радио не работает, а волны все выше… Не раз кидало Черное море их корабль, но… Дайнюс удивляется: почему в кино все какое-то ненастоящее — люди ведь не безумцы, которые в беде готовы друг другу глотку перегрызть…
Корабль тонет, люди исчезают в пучине… И вот к берегу на крохотной лодчонке приплывают двое мужчин и девушка. Оба неравнодушны к ней. Что же теперь будет? Поединок? На экране проплывает живописный остров — утесы, песчаный берег, деревья… И птичий щебет… Совсем как здесь — ранним утром над озером. Будь еще на этом острове ржаное поле… Колосья бегут, мелькают… безбрежное море колосьев…
Дайнюс вздрагивает, поднимает голову. Экран погас, в зале тоже темно, скрипят стулья, кто-то свистит в углу, кто-то кричит: «Давай узелок вяжи, раз пленка порвалась!»