Вспыхивает свет, освещая плакат на стене: «ПРИВЕТ ПЕРЕДОВИКАМ ЖАТВЫ!» Около плаката стоит Шаруне. Их глаза встречаются. Шаруне улыбается, Дайнюс поднимает руку, кивает.
— Только сейчас? — спрашивает, когда Шаруне опускается рядом.
— Только.
— Хорошо…
— Что — хорошо? — вспыхивают в наступившей темноте ее глаза, и Дайнюс не знает, что ответить; каждое слово слышит вокруг.
— Хорошо, — повторяет он, — что не торопилась. Не ахти что…
На экране снова колышется море, три «робинзона» строят шалаш. Белокурой девице хочется пить, а мужчины тянут жребий, кому пойти за пресной водой.
— Господи, какое старье… — Плечо Шаруне обжигает Дайнюса.
— Известное дело — столица.
— Не завидуй.
Дайнюс понимает, она хочет сказать: «Никто не виноват. Могли вместе кончить школу, потом вместе бы поступали…» Почему она об этом?..
— Я только новые картины смотрю, — шепчет Шаруне.
— Не мешайте, — ворчит за спиной Марчюконис — громко, на весь зал.
Шаруне оглядывается через плечо и презрительно фыркает:
— Да будет вам!..
Дайнюс не следит уже за мельканьем кадров, сидит, свесив голову, чувствует жаркие пальцы, которые сжимают его локоть. Зачем она сюда явилась? Чтоб себя показать, чтоб посмеяться над ним, над стариком Марчюконисом, над всеми? Смотрите, как они культуры набираются, пялятся на полуголую актрису да ржут, когда ее руки обвиваются вокруг шеи парня… Напрасно ты так думаешь, Шаруне… если ты правда так… Велика ли важность, что старики невпопад смеются и вздыхают, но ты попробуй потолковать с ними о мире, о далеких странах… Ведь скрутят тебя в бараний рог. Или со своим отцом поговори… Не разговариваешь, наверно, хотя он и твой отец.
— Восхищен? — острые ногти впиваются в локоть, и Дайнюс снова слышит неприкрытую насмешку.
— Глупость какая-то, — говорит он и, помолчав, добавляет: — Уйти, что ли…
— Поздравляю!
Шаруне встает и, отпустив локоть Дайнюса, идет к двери. Уверена, что я побегу за ней, думает Дайнюс. А я вот возьму и с места не стронусь. Скрипит дверь, за ней исчезает Шаруне, и Дайнюс, успев еще подумать, что картина неважная, да и вообще он не следит за экраном, вскакивает, бежит по проходу, задевая кого-то. Слышит, как хмыкает на весь зал Марчюконис.
На дворе ночь, но летние сумерки не густы, видно далеко. На дороге стоит Шаруне.
— Может, досмотреть хотел?
— Чепуха!
— Про любовь…
— Не смейся, Шаруне.
— Я немножко пьяная, — Шаруне утыкается в плечо Дайнюсу и тут же отступает. — Стяпонаса провожали. Не выдержала я: настроение, как на похоронах. — Она смеется звонко, с переливами.
— Тебе весело?
— Немножко пьяная…
— Что брат уезжает — все равно?
— Мне было десять, когда он дом бросил.
— И потому сейчас все равно?
— Думаешь, я могла что-то изменить?
— Нет, ты ничего не могла, — говорит Дайнюс таким тоном, что не поймешь, — соглашается он или осуждает ее.
— Стяпонас не первый… Много народу уезжает…
— Мне кажется, Шаруне, что такая беготня — все едино, с востока на запад или с запада на восток — просто-напросто попытка уйти от себя, от трудностей: зачем мне тут биться, уеду, и голова будет спокойна…
— Ты на все так смотришь… — протягивает Шаруне.
— Как я смотрю? С подозрением? Вот и неправда. Разве не самое важное — преодолеть эти трудности? И быть в ответе… за все…
— Ты говоришь как на комсомольском собрании когда-то. А может, меня давит эта ответственность, может, мне хочется все забыть?
— Ты все шутишь, Шаруне.
— Ну конечно. — Рассмеявшись, Шаруне разводит руками, словно обнимая кого-то невидимого в темноте, потом, растерявшись, съеживается.
Идут они черепашьим шагом, и Дайнюс знает — ни ему, ни Шаруне не хочется домой. Тихая ночь, дорожная пыль излучает пряное тепло, молчат кусты сирени, яблоньки. Кое-где из окон бьет свет; на дорогу ложатся черные кружева — тени заборов и деревьев.
Из открытых настежь окон избы Раулинайтиса доносятся зычные мужские голоса. И вдруг кто-то затягивает:
Нестройные голоса разом подхватывают:
— Если б мне здесь пришлось, в поселке… — Шаруне качает головой.
— Летом лучше у озера, конечно.
— Никакого вида. И шум.
— Вырастут деревья, Шаруне…