— А вам не надоело?
Парни, по-видимому, давно не встречали такой несговорчивой девушки. Они растерянны.
— Пробьет час — зеленый лес и озеро запахнут шашлыками! — восклицает парень в сомбреро, а гитарист затягивает:
— До свидания, раскрасавица! — кричат они с луговины, и Шаруне бросает в дрожь — вот бы догнать их, этих разбитных парней, дурачиться с ними целый день, хохотать и веселиться на том берегу, а в сумерках сесть к костру и затянуть песню…
— О-хо-хо! Мы тебя ночью похитим! Где ты спишь? Которое твое окно?
«Правда, где я сплю? — горько думает Шаруне: у меня нет здесь своего окна. «Очисти комнатку…» Этими словами Вацис наглухо заколотил мое окошко».
Шаруне стоит перед дверью комнатки, не смея открыть ее. Уже много лет подряд это ее летнее убежище, безмятежное, полное запахов детства, аромата садовых цветов на столике у окна. Странное дело, пожив здесь, в этом уютном спокойствии, она принималась тосковать по большому и шумному миру — по бойкой трепотне, шипенью кофейных автоматов, постоянной спешке и желанию забыться. Но пробегал месяц-другой, и Шаруне вдруг начинало недоставать этого укромного убежища; в пятницу она втискивалась в автобус и, стоя на одной ноге, катила за девяносто километров на поиски того, что давно утрачено. Находила или нет, по каждый раз возвращалась с родного хутора с малой толикой богатства, которого не взвесишь и не измеришь. Что же она возьмет с собой в дорогу сейчас? Затоскует ли теперь хоть когда-нибудь по родному дому? «Очисти комнатку…»
Вот кровать, на которой провалялась все утро, но Шаруне больше на нее не ляжет. Даже стул отодвигает в сторону и потерянно окидывает взглядом каждый предмет, пока не замечает в углу клетчатую дорожную сумку.
— Что тебе в голову взбрело? — через полчаса спрашивает с порога мать.
Шаруне стоит перед зеркалом и молчит, даже не обернется. Подкрасив губы, берет большую и легкую сумку.
— Уезжаешь? Вот те здрасте!..
Шаруне не собирается ничего объяснять, только спрашивает:
— Где отец?
— Может, у коровы… Не знаю. Послушай, Шаруне…
— Я поехала, мама.
— Подожди, положу что-нибудь в дорогу…
Покачав головой, Шаруне уходит через сад. Думает: этой тропой утром проводила Стяпонаса; поезд уносит его куда-то… Дайнюс будет ждать ее вечером; нет, кто-нибудь ему скажет, люди-то видят все; наверно, Домицеле поспешит доложить, с радостью доложит. А что скажет Дайнюс? Зачем она назначила ему свидание? Ах, не стоило, не стоило… Сама не понимает, что с ней вчера творилось. А что творится сегодня? Она словно перед высоким порогом, который надо перешагнуть и идти дальше, не опуская головы.
Шаруне ускоряет шаг — стройная, красивая, с ниспадающими на плечи распущенными волосами. Такая легкая — как ветер. Пускай пялятся бабы из открытых окон, пускай буравят ее осуждающими взглядами, пускай завидуют тому богатству, которого природа пожалела их дочерям. Да, она, Шаруне, знает себе цену…
Взвизгивают тормоза.
— Куда топаешь, Юргис?
— Да тут… по соседству.
— Садись.
— Да не стоит…
— Ладно уж, садись, садись!
Пошарив изнавоженными сапогами, словно перед порогом квартиры, Юргис Сенавайтис разваливается на жарком сиденье.
— Как на сковороде! — ухмыляется он.
— Дьявольски печет. В магазин?
— Боюсь, председатель, что стаж прервется, — хихикнув, Сенавайтис чмокает сухими губами. — Слух идет, свежее пиво привезли. А работа сделана, можно сказать. Все в ажуре.
Тракимас смотрел на Сенавайтиса, на его большие задубелые руки, покоящиеся на коленях, на опаленное солнцем добродушное, даже чем-то наивное лицо.
— Ах ты, Юргис, Юргис…
Машина идет медленно, словно Тракимас тоже свою работу сделал. Оба молчат, смотрят на бегущую дорогу.
— Злишься, председатель?
— Не знаю.
— Вижу — злишься. За вчерашнее.
— По правде, так зло берет.
— А чего злиться-то? Может, я чего не так сказал? Может, не правда все?
Тракимас горько усмехается.
— Да ты подумай — какая она, твоя правда? И кому она нужна — главное?
Сенавайтис резко поворачивается к Тракимасу:
— Не научился я, председатель, на задних лапках ходить. Чего нет, того нет. И умру таким.
— Человека научись для начала уважать. Человека!
— Справно хозяйствовать и кулак умел, можно сказать. Хлеба тучные, скот на загляденье. Встретятся два кулака, только и разговору: столько-то ржи намолотил, столько-то беконных свиней сдал. А вот человеком быть…