Рев огня поднимает на ноги Крейвенаса — умаявшегося, едва не задохнувшегося в горьком дыму. Продирается сквозь чащу, острые сучья царапают лицо; на спине порвалась рубашка… Марчюс бежит, пока не ударяется о толстый ствол ели так больно, что в голове поднимается звон, и стоит минутку, привалившись к дереву. Поднимает изъеденные дымом глаза, прикрывает закоптелой рукой рот, открывшийся для крика. Но жар зажимает голос, и только глаза все не могут оторваться от охваченного пламенем дуба. Сквозь слезы Марчюс видит великана, этого Лесоруба, высоко поднявшего сверкающий топор, чтоб одним махом срубить девять лесов. Топор ударился о высокое небо, полетели рои искр, обжигая лицо и руки Крейвенаса. Но почему не грянет гром, почему не хлынет ливень? Почему так тяжело дышит дуб, дрожит широкими листьями, почему потрескивают, сгорая, ели вокруг? «Смилуйся над нами!..» Откуда же доносится эхо песни повстанцев? «Смилуйся над нами!..» Откуда же долетает эта песня — словно дыхание огня?
Марчюс зажимает руками уши, закрывает лицо. Отрывается от ели, бросается в сторону, спотыкается, встает и бежит снова, но огонь отбрасывает его назад. Кидается в другую сторону, через прогалину. Задыхается; жаркий дым набился в рот, словно кипящая смола; он падает, пытается руками ухватиться за что-то, но вокруг — пустота. Тлеющий папоротник обжигает пальцы, будит его из забытья, и Марчюс слышит, как приближается гомон, крики, гул машин. От озера… от дороги… близятся голоса, доносясь сквозь громкий треск пламени…
Вставай, Марчюс! Вставай! Ты должен идти… идти…
— О-о-о! — задыхаясь, кричит Марчюс.
— Гори-и-им!
Словно пламя, реет слово над деревней, кружится черным смерчем, и люди бросают работу, их лица искажает ужас.
— Гори-и-им!
Это слово настигает Тракимаса на дороге, где он толкует с заведующим скотофермой, он вскакивает в «газик» и мчится сломя голову. Вбегает в контору, хватает телефонную трубку.
— Алло! Алло! Пожарная? Нет? Шут знает, с кем соединили! Эта автоматика!..
Набирает снова; повернувшись к окну, смотрит за озеро. Над верхушками елей поднимается сизый дым, не спеша расползается… Еще только начало… конечно… Надо поскорей!..
— Занято?! Всегда, когда надо…
Набирает номер «Единства».
— Шлите людей! Лес…
Снова нажимает пожарную.
— Из Букны… Алло!
Глаза смотрят на опушку. Каждая секунда длится без конца; кажется, остановилось время. Однако!.. Тракимас вздрагивает, втягивает голову. Если по всему берегу сгорит лес… (Он садится на край стола.) Смалюконис не будет морочить голову со своей баней… «Идеальное местечко, вылитый Балатон…»
Сжав кулак, бьет костяшками пальцев себя по лбу. Опомнись! Не смей путать эти вещи!
— Лесничество? Алло, лесничество? — снова гремит Тракимас. — Уже знаете? Выехали?
Выбегает на улицу, садится в «газик» и мчится, догоняя Дайнюса. Да где уж его догонишь! Полный кузов мужиков, вповалку лежащих на зерне, они подскакивают на ухабах и кричат наперебой:
— Сбесился! Раскидает нас!
— Не гони! — барабанят по кабине. — Убьешь, с женой не попрощался!
— Жми, Дайнюс, не слушай его!
Дайнюс жмет да жмет.
Услышав грохот машины и крик мужиков, из фермы выходит Юргис Сенавайтис. Опершись на вилы, сплевывает. Куда же их несет нелегкая? Но бросил взгляд направо, заморгал мутными глазами — и живо метнулся в телятник.
— За оружие! — командует вовсю глотку. — Забрались в тенек и ничего не видите.
Возчик кормов Марчюконис складывает карты, взглядом приговоренного к смерти смотрит на женщин, которым только что показывал «фокус-марокус» — сын приехал из города и научил.
— Иль война началась, ягодка? — Старик едва ворочает языком.
— Лес горит! Народное добро!
— А я-то подумал…
— Шевелись, старик! И вы, бабы, вперед!
— Сдурел ты, Юргис! Чего размахался? — галдят женщины, чуть не набрасываясь с кулаками на Сенавайтиса.
Марчюконис вздыхает, усмехается в усы:
— Ну и напугал же, ягодка!
Сенавайтис поднимает навозные вилы, нацелившись в Марчюкониса, словно в ржаной сноп.