— Андрюс! — Тот держит руку под лотком и чувствует, как в мешок через пальцы сыплется мука — теплая, словно зола в костре. — Я уже, Андрюс, — говорит Кряуна. — Ты приходи в воскресенье вечером.
— А что?
— Да так. Моя Анелюке вечеринку устраивает. Так втихаря повеселимся, сам знаешь, время какое.
— Там видно будет.
— Или Маркаускас не пустит?
Мука обжигает руку Андрюса.
— Кто он мне? Папаша?
Кряуна смеется, даже закашлялся, поперхнувшись.
— Ну так приходи, Андрюс. Анелюке пиво поставила.
— Не знаю, может…
Кряуна выходит в дверь, а Андрюс думает: «Три года назад он бы меня не позвал. А теперь ишь, «приходи». Как ни крути, восемь гектаров. Наконец-то и меня разглядел».
Андрюс перетаскивает мешки на телегу, аккуратно складывает, накрывает попоной. Садится наверх и негромко кричит на лошадей. Лошади лениво шлепают по грязи. От кустов вишни и сирени, разросшихся у дороги, темнота еще гуще. У Андрюса по спине пробегают мурашки, и он снова кричит:
— Поше-ол!
Телега тарахтит, подскакивая на рытвинах, а Андрюс хлещет лошадей яростно, как цыган. Оглядывается через плечо. Дорога пустынна, но ему кажется, что за ним кто-то гонится, кто-то подстерегает его за этим вишенником, за тополем, за этим забором…
Еще далеко от хутора он расслышал злобный лай пса.
5
Пранис Наравас едва тащит облепленные грязью сапоги. Голова так и гудит от речей, которых наслушался за целый день.
«…Американские империалисты угрожают миру атомной бомбой…»
Чтоб их гром поразил, этих империалистов и их страшную бомбу…
«…примером для нас должно служить крестьянство России, Украины и Белоруссии, которое решительно встало на путь коллективизации и в настоящий момент живет…»
Кажется, сын Кряучюнаса, вернувшись из армии, рассказывал, какие там поля — ни конца ни края, а машины сами жнут и молотят пшеницу. Только вот солома у них пропадает. А без соломы откуда корма брать да навоз?..
«…следует включить в списки всех, у кого было земли свыше… кто держал наемную силу… кто саботирует…»
Где же весы, на которые поставишь каждого и взвесишь?..
«…Вы — советская власть, и…»
Откуда им знать, что такое — быть властью на селе!
Потирает рукой небритое лицо, смахивает испарину со вспотевшего под шапкой лба. «Эх, лучше уж не думать. И так вот день-деньской… Да и первый ли это день? Сколько таких дней и ночей? Без отдыха, без покоя. Чтоб рабочие в городе не голодали, ты завтра спросишь у Скауджюса и у Валюкене: «Почему молоко не сдаете? Почему с поставками мяса тянете?» А Маркаускаса ты выгонишь в лес за дровами для школы. Чтоб дети не мерзли. Зато Аксомайтене отнесешь сто двадцать рублей и при этом скажешь: «Власть дает на новорожденного…» Ах, нужен ты, мил-человек, очень даже нужен…»
Дорога огибает ольшаник и бежит теперь по опушке леса. В сумерках маячит крест. Поодаль, на пригорке. Приземистый и крепкий, торчит из куста сирени. Пранис еще был малышом — коров пас, когда в летний зной налетела гроза и мальчик Мотузы спрятался под клен; сверкнула молния, расщепила дерево пополам, а верхушка, падая, убила ребенка. Осенью отец сказал Мотузе: «Дай-ка, шурин, я из этого клена память о твоем сыне сделаю». Мотуза согласился, и отец зимними вечерами при свете лучины стругал, резал, сопел, отгонял детей, чтобы те не зудели над ухом, а весной на месте клена поставил крест с маленькой часовенкой. Собрались люди, смотрели на часовенку и видели Иисуса, упавшего на колени под тяжестью креста. Долго смотрели, все качали головами, шапки сняли, но тут кто-то шепнул, что Христос слишком уж смахивает на самого Мотузу. Люди выпучили глаза, возмутились, обозвали отца богохульником, а старик Маркаускас схватил топор и замахнулся: «Это же идол! Сейчас его изрублю!» Отец подскочил, обхватил руками желтый кленовый крест. «И меня руби! И меня руби, мил-человек!» — закричал он. Маркаускас отшвырнул топор и в воскресенье привез ксендза — показать это святотатство. Но ксендз освятил крест, похвалил отца и сунул ему три тысячи кайзеровских марок. Отец в тот же вечер позвал Мотузу, пошел с ним в корчму и пропил все деньги.
Пранис Наравас останавливается, поворачивается к кресту. От дождя, зноя и стужи дерево потрескалось, почернело. На мир смотрит скорбное и равнодушное ко всему лицо Христа. «Давай поменяемся крестами, — с горькой улыбкой шепчет ему Наравас. — Ты мне дай деревянный, а я тебе — крест своих бед. Давай поменяемся, а? Говорят, ты всемогущ, вот и поноси хоть немножко мой. Молчишь? Нет, ты не Христос. Ты Мотуза со своим крестом, а может — Аксомайтис… Или мой отец — у него было такое же сухое скуластое лицо и длинные руки. Эти руки вырезали тебя…»