— Домой иди. Пойдешь домой? — глядят добрые и любящие глаза Тересе.
— Домой, — говорит Андрюс и думает: «Долгий вечер, что мне делать дома-то? Смотреть на Маркаускасов, слушать их шаги? Нет, в избе и сбеситься недолго. А если вдобавок и эта ночь такая, и следующая…»
Тересе упирается головой в грудь Андрюса, потом чмокает его в лицо.
— Иди и береги себя, Андрюс, — шепчет она ему на ухо. — Такие теперь ночи…
Закрывает дверь сеней на один крючок, дверь кухоньки — на второй. И снова садится у окна, снова глядит в поле. Гуляет ветер, кидая снег, маячит неподалеку черный ольшаник, а над всем этим — мутное низкое небо.
По кухне шаркает ногами мать.
Собаки в деревне все еще лают. На большаке раздается песня:
Тересе сжимает руками голову и мучительно, из глубины груди вздыхает.
— Что на ужин соберем? — спрашивает мать.
6
К вечеру Маркаускене совсем умаялась, а правая рука распухла, стала тяжелая, как колода. Не с ее здоровьем так маяться без передыху. Молотьба в хозяйстве страшнее всего. Машина большая, четверка лошадей вращает ее, глотает она снопы, как сказочный змей, и только вертись на садке, только подтаскивай снопы да кидай на ток. Пыль не дает продохнуть, разъедает глаза и горло, грудь сипит, словно кузнечные мехи. Известное дело, молодым все нипочем. Тересе вертится вьюном — схватит сноп, перевернет, развяжет и кинет на стол. Потом подбежит, зерно подберет… Андрюс огромные, с копну, охапки соломы тащит в открытую дверь гумна, скирдует. Он, правда, никуда не спешит, все делает медленно, но так и так успевает. Но почему он смотрит волком? Раньше Маркаускене не видела его таким, а теперь он с каждым днем все мрачней да мрачней. Нет, она умрет, но не забудет, как Андрюс еще весной вошел в избу и увидел, что она режет свежий каравай хлеба. Длинные, дымящиеся еще ломти она укладывала на противень.
«Собираетесь, хозяйка?» — спросил он вроде бы с заботой.
«Откуда знать, господи», — вздохнула она и засунула противень в печь.
«Другие сала натопили».
«Я тоже кадушку приготовила, только бы дали взять».
«И постройки в мешки сгрузили».
«Постройки?»
«И землю хотят забрать — хоть сверху соскребут, где пожирней, с навозом».
Маркаускене ничего ему не ответила, только покачала головой и, отвернувшись, заплакала. Андрюс, видно, все-таки застеснялся, плюнул и ушел на двор.
Ах, Маркаускене знает, очень даже хорошо понимает: нечего надеяться, чтоб Андрюс ей посочувствовал. Да ей это и ни к чему. Но зачем камень за пазухой держать, зачем ее заживо хоронить? Чует ее сердце — добром это не кончится. Сказала бы хозяину, но разве от него услышишь что-нибудь, кроме: «Ни бельмеса ты не смыслишь». С хозяином не поговоришь по душам, не посоветуешься. Думает, что за несколько центнеров зерна человека купить можно. Просвети ты его, господи…
— Откормной на ночь ничего не давай, — напоминает Маркаускас.
— Уже завтра?
— А когда еще? Рождество на носу. Завтра затемно забьем.
Маркаускас выливает воду в корыто и опускает в колодец жердь. Пустое ведро стучит о сруб, потом плюхается в воду.
— Может, Тересе свиней покормит?
— Тересе на веялке. Нельзя отрывать.
Опустив морды в обледеневшее корыто, лошади пьют воду. Поднимают головы, стучат желтыми зубами. С храпа на свежий снег капают большие капли. Снова наклоняют головы, стригут ушами.
— Фью, фью, фью! — свистит им Маркаускас.
Гнедко встряхивается, весело мотает головой и убегает от корыта. Посреди двора останавливается, словно испугавшись чего-то, с силой бьет задними копытами по снегу и, подбежав к закрытым воротам, смотрит на белые поля. Сивка, нюхая снег, пятится от корыта и ложится наземь, валяется в снегу.
— Фью, фью! — свистит Маркаускас все еще пьющей Буланке. Она медлительная, спокойная, молодая еще кобыла. Волос гладкий, блестит, коротко подстриженная грива лохматая. Маркаускас чешет ее гриву, гладит за теплыми ушами. Весной Буланка ожеребится. Третий будет. Она приводит красивых жеребят — крепконогих, широких в груди, и для Маркаускаса нет картины милее резвящегося на выгоне жеребенка, который любопытно, как ребенок, смотрит на мир большими бархатными глазами.
Буланка тихонько ржет, и Маркаускас, похлопав ее по крупу, направляется к хлеву.
— Ну! — кричит он во весь голос.
Лошади послушно следуют за ним.