Хлопает дверь хлева, тявкает пес.
Маркаускене кличет кур, насыпает им крупы и медленно идет в погреб за мелкой картошкой для свиней. Двор просторен и пуст. Ветер носит соломинки, гоняет по земле снег. Небо низкое, над самыми верхушками тополей. И какое-то черное, угрожающее. Видно, ветер разбушуется вовсю. Рано в этом году метели, как никогда. Да и морозы нынче…
Женщина тащит из погреба одну корзину, потом вторую. У колодца окатывает картошку водой, и картофелины оживают, краснеют, будто яблочки.
— Фонарь! — Голос Маркаускаса от гумна.
Она все бросает и спешит зажечь фонарь. Ей ни разу не надо было повторять дважды. Так уж привыкла за эти долгие годы с тех пор, как живет здесь. Очень уж куцым было счастье их совместной жизни — так быстро все потускнело, пропало, словно цветные сны детских лет. Она даже оглянуться не успела. Делала все, что следовало, что ей велели. Шла, бегала как белка в колесе — никуда не вырвешься, ворота затворены. Но она и не пробовала вырваться. Эта мысль не приходила ей в голову, упаси боже. Одного только хотела — родить ребенка на радость себе — вырастить его. Но побеги, едва успев оторваться от пня, усыхали. К чему прислонишься в старости?
— Пойдете полдничать или нет? — Маркаускене пытается перекричать треск веялки.
Неизвестно, услышали ее или нет — ни один не поднял головы. Тересе крутит железную рукоять веялки, колыхаясь всем телом — не человек, а пугало на ветру.
— Полдничать, спрашиваю! — снова кричит она.
Андрюс взваливает мешок на спину Маркаускасу, и тот аж приседает под ним. В дверях отзывается:
— Когда кончим.
Куча непровеянного зерна велика, и еще не скоро… Женщина черпает горсть чистой пшеницы. Прохладные зерна, пахнущие хлебом и летом, словно родниковая вода, струятся меж пальцев, и по всему телу пробегает какое-то доброе чувство. Кровь согревается, кружится голова, и когда она делает шаг, почему-то заплетаются ноги.
— Как знать, кто будет есть пирог из этой пшенички? — говорит Андрюс, буравя ее глазами, и Маркаускене, швырнув зерна — они обожгли руку, — выходит во двор.
Стремительно сгущаются сумерки. Поднимается ветер.
Женщина размешивает корм для свиней, сваливает в ведра и тащит в хлев. Свиньи визжат, лезут на нее, толкаются пятачками. В корытах полно навозу — сперва все надо вычистить. Темно, мокро. Но работай, никто за тебя не сделает.
Наконец Маркаускене переводит дух — наконец-то! — и, прихватив в дровяном сарае охапку хвороста, бредет по занесенной снегом тропе в избу. В избе неприютно, даже страшновато, как на заброшенном сеновале, на котором гуляют сквозняки. Как будто из каждого угла к ней протянулись руки, кто-то вдруг вылезает из темноты, и она ступит ногой в лужу крови…
Маркаускене чистит картошку, а руки не слушаются, она не чувствует ножа.
Когда все собираются, изба оживает. Пусть мало разговора, но все равно тяжесть спадает с плеч. И Маркаускене успокаивается — ее мысли уже помещаются в четырех закоптелых стенах, она видит всех за столом, она чувствует — хоть в эту минуту — тепло родного дома.
Окна занавешены плотными дерюжками. У яркой десятилинейной лампы устраивается с газетой Маркаускас.
— Врут, змеиные выползки! В глаза брешут, хвастаются. Будто мы не знаем. — Хозяин налитыми желчью глазами глядит на всех по очереди.
Андрюс скрипит стулом.
— Это еще как поглядеть. Может, для тебя, хозяин, вранье, а для меня — чистая правда, — отвечает он.
— Все за правду!
— Еще неизвестно, за чью.
— За правду! Правда одна.
— Одна?
Андрюс ест глазами Маркаускаса, хочет как следует его отбрить, но не находит подходящих слов. И что в газете пишут, не знает — не читал ведь. Но когда Маркаускас вот так распаляется, Андрюс про себя радуется: да, он прав, Маркаускас охотно власти нож в спину бы всадил! Как пить дать всадил бы нож этот кулак, и Андрюс не ошибся, когда так про себя думал. Все они одного поля ягода.
— Нет, хозяин! — качает головой Андрюс, а его шея наливается кровью. — Одной правды нет. Теперь наша правда, тех, которые работают.
— Скажешь, крестьянин когда-нибудь лодыря корчил?
— Все на одной полке, значит? Все равны, да? Все работали, только бог оделил неодинаково? Так получается, да?
— Кто лодырничал, кто пропил, прогулял или в карты продул…
— А я?! Я?
— Если б у твоего отца было больше земли…
— Отец! Отца ты мне не поминай! — Мысль о родном доме обжигает Андрюса.
Тересе хочется, чтоб в избе было тихо, чтоб Андрюс не лез на рожон.
— Ты не спорь, Андрюс. Не заводись.