— Да нет… — качает головой Маркаускас.
— А что ж хозяйка так на нас смотрит? Не жалей, не жалей, женщина.
«Они тут свои порядки вводят, сам Юргис Наравас командует, а я для них ничто, пустое место, потому что у них и оружие и власть. Вари для них щи да кусок сала в чугун положи. Да пропади они пропадом! Чтоб вам щами глотку ошпарило, чтоб вам кишки скрутило, чтоб кровью вас несло. И спасибо не скажете, знаю. Приходят, и давай. Лесные приходят, и им давай. Но те хоть свои люди, настоящие литовцы. А вы кто такие? Голодранцы да большевики…»
Маркаускас поглядывает исподлобья и чувствует, что в груди все кипит да бурлит. «Отдал все поставки — и по молоку, и по яйцам, и по мясу. Давно ли восемь тысяч выложил, и еще им мало? Какое они имеют право приказывать: свари нам щей! Нет самого главного. Какого черта они притащились ночью? Молчат, ни слова не скажут. Ведь не просто так пришли, а поесть…»
Маркаускене несет мясо, швыряет на стол вилки. Шестеро мужчин, раскрасневшихся и веселых, ломают хлеб, поддевают вилками сало — и едят, наворачивают.
— Вот не знал, что крепкие хозяева такие малоежки, — смеется Юргис Наравас, и смех его такой злобный, что Маркаускас думает: «Совсем не в брата… Пранис мог жить и жить, а этот… Этого надо было прихлопнуть, не Праниса…»
— Компания не нравится, — отзывается Скринска, сжимая коленями винтовку. — Ого, если б тут сидели бандюги, он бы и бутылку на стол выставил.
— Верно, Маркаускас? — глаза Юргиса Нараваса впиваются в Маркаускаса, но тот не спешит с ответом, и Наравас спрашивает в лоб: — Бандиты приходят?
— Не приходили.
— Неужто ни разу не были?
— Не были.
— Смотри-ка, Маркаускас, да ты у меня святой! Так-таки и не были?
Юргис Наравас кладет вилку, вытирает сальные пальцы о полу белого дубленого полушубка и говорит сидящим в конце стола:
— Скринска, сходи, заменишь Маляуку.
Тут же открывается дверь и с клубами мороза вваливается Тересе, а за ней, скособочившись, Маляука.
— Вот какую красотку поймал. Говорит, новоселка, на работу пришла.
Маляука как-то подозрительно хохочет, потом прохаживается насчет мороза и, швырнув шапку на лавку, садится на место Скрински.
— Ого, да тут пир горой! Только кулаки такой пир могут устроить. А где будем пировать, когда кулаков не станет?
— Ешь, Маляука, побыстрей, а то светает, — торопит Юргис Наравас и, встав из-за стола, закуривает, зло затягиваясь дымом.
— Значит, Маркаускас, ты говоришь, что и не слыхал о бандитах?
— Кто говорит, что не слыхал? Слыхал.
— Чего слыхал?
— Что есть такие.
— А видать не видал?
— Бог миловал.
— И ты, Маркаускене, не видала?
— Спаси-сохрани, не видала…
— Ну и ну — не видали! А в тот день, когда мой брат Пранис переписывал твое имущество, бандиты не приходили?
— В какой день?.. Когда?..
— Ах, не знаешь? — Юргис Наравас пыхтит и трет пальцами черные усики. — Выдал? Как Иуда за тридцать три сребреника!
Смерть Праниса — кровавая рана. Ведь все было так недавно, все еще мучительно живо. И слезы невестки, и обвинения, и причитания баб, и взгляды соседей. Когда опускали гроб брата в могилу, Юргис махнул своим людям, и кладбищенскую тишину, тоскливый женский плач прервал салют выстрелов. Съежились бабы, застыла рука ксендза с кропильницей. Выстрелы грянули еще и еще раз… А потом, в тот же день, его вызвал начальник.
— Товарищ Наравас, отвечай прямо: так ли хоронят советских активистов?
— Он мой брат… — попробовал объяснить Юргис, но начальник прервал его:
— Для тебя — брат, а для нас, для общественности?.. И еще: кто позволил стрелять на кладбище?
— Я хотел…
— Я спрашиваю, кто позволил?
— Виноват, товарищ начальник, но…
— До заседания бюро ты больше не отрядный! Рядовой!
Бюро не погладило по головке, и если б не парторг волости, неизвестно, как бы все кончилось.
— Братьев породила и взрастила одна и та же земля, — сказал парторг. — Но если Юргис быстро оторвался от старого, трухлявого пня, то у Праниса вся эта труха еще путалась под ногами. Мы не вправе забывать о том, что по сей день на селе и религиозные предрассудки и бандиты — реальная сила…
Юргис стискивает зубы. «Конечно, пока у бандитов в деревне будет прибежище, голыми руками их не возьмешь. Они мигом тебя из засады… Они живы потому, что есть такие, как ты, Маркаускас… Здесь корень всего, и если его не выкорчевать… Нет, нет, иначе и быть не может… Должны корчевать его без жалости… А ведь когда-нибудь найдутся мудрецы, которые будут копаться в наших суровых годах и холодно говорить: они ошибались, они не понимали… Пусть эти праведники сейчас, вот теперь, придут поковыряться вот сюда, в эту деревню…