— Канава пересохла, воды — ни капли.
— Надо было из дому прихватить.
— После обеда возьму кувшин.
Небо высокое, тусклое, без облачка. «Только бы не начались дожди, — думает Тересе. — В косовицу обычно как заладит…»
— Когда еще уберем эту рожь… — вздыхает она и кладет руку совсем рядом с беспокойной рукой Андрюса. Пальцы касаются пальцев и, словно испугавшись, застывают.
— Только начали, — Андрюс сжимает кончики ее пальцев мягко, как бы в истоме.
— Ни конца, ни края не видать.
Андрюс покрепче стискивает пальцы девушки.
— Управимся, Тересюке. Со всем управимся, и увидишь, как заживем! Лучше, чем Маркаускасы жили.
Тересе улыбается, глядя на густые ветки ивы. Сама не знает — радоваться ей или нет? Она хотела бы радоваться, конечно, но как тут…
— Мы же… на чужом…
Рука Андрюса отталкивает руку Тересе и снова принимается за травинки. Выдергивает и отбрасывает подальше.
— Не придуривайся. Тут все наше! На-ше!
— Как знать…
Может, Андрюсу и нет разницы — он уж такой… Ему на все наплевать — ходит в штанах Маркаускаса, в сапогах Маркаускаса, и хоть бы хны. «Я тут хозяин!» — словно говорит он. Одна Тересе никак не может в это поверить…
Снова встречаются их пальцы и сплетаются, словно корни ольхи.
— Послушай, Тересе, я жду, когда мы… Сама знаешь, Тересе, — говорит Андрюс, не поднимая головы, все еще лежа на спине. — А то какая у нас жизнь? Не жизнь это…
Тересе кончиком языка проводит по спекшимся губам. Но и язык сухой.
— Мы с тобой каждый день…
Пальцы Андрюса что жар из печки.
— Приходит ночь, и тебя нет.
Жар из пальцев Андрюса вдруг хлынул в руку Тересе, и вот он уже у нее в груди.
Андрюс приподнимается на локте, поворачивается лицом к Тересе и смотрит на девушку странно сверкающими глазами. Потом медленно наклоняется, он все ближе, Тересе слышит, как он тяжело дышит, чувствует на своем лице шершавые губы, и ее обнаженные руки обхватывают крепкую шею Андрюса, словно ржаной сноп.
— Андрюс…
— Тересе…
В этих негромких мучительных словах все — любовь, преданность, желание забыться, убежать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Осенью работ поубавится, тогда и свадьбу сыграем. А вот в костел твоя мамаша меня не затащит!
Тересе одергивает платье и, подогнув ноги, ложится на бок. Расчесывая пальцами густые волосы Андрюса, разделяет слипшиеся от пота прядки.
— Как ты скажешь, Андрюс.
— Я — так!
— Кликнешь, я все брошу и прибегу.
— Кликну, Тересе. Вот погуляем тогда, мочи нет.
— Валюкене туфли продает. Лакированные, с ремешком да пряжкой. Сала просит.
— Отрежь от куска. Валюкене спекулянтка, но туфли возьми.
— Пять кило сала…
— Пять? Может, за четыре отдаст…
Андрюс садится, обхватив руками колени. Его глаза с жадностью впиваются в ржаное поле, и он внезапно все забывает, — и ее, Тересе, лежащую рядом, и свои слова о женитьбе. Все исчезло, растаяло, как туман на ветру, и осталась рожь, главная и единственная забота. Андрюс глубоко дышит, широко открыв рот, втягивает в легкие крепкий, густой ржаной дух, такой живительный и сытный, что невидимые руки поднимают Андрюса с земли и ставят на ноги.
Лучи солнца, нечаянно пробившись сквозь густую листву ивы, освещают лицо Тересе. Она прикрывает глаза рукой и сквозь дрожащие ресницы видит, как Андрюс сует под мышку косу и плюет на оселок. Дзир-дзар! Дзир-дзар! — звук дребезжащий, как будто бьют по треснувшему чугуну, — в ушах гудит.
Шаги Андрюса затихают.
«Хватит валяться, хватит», — стучит кровь в висках. Понежить бы еще усталые руки и спину! Но шагов Андрюса не слышно, ушел.
Тересе встает и, подняв с земли платок, торопливо бежит по колкой стерне.
Аксомайтис сидит на крыльце амбара, в тени, и лупит молотком по снарядной гильзе, зажатой меж колен. Дужка от старого ведра прыгает в руке, еле удержишь.
— Что это вы делаете, папа? — спрашивает Болюс.
— Не суй нос, а то оттяпаю.
Аксомайтис отмеривает пядь от конца прута, сгибает большой палец до костяшки указательного, подняв, примеривает на глаз и снова принимается лупить — уже острым концом молотка.
— Дужку испортите, — говорит сын.
Зимой отец вытесал поленце, обстругал со всех сторон, натянул на него дужку от старого ведра, и ребенок, привязав веревкой к башмаку эту «рельсу», катался по обледенелой тропе от избы до хлева; потом даже на замерзшем болотце пробовал. Сколько раз падал, ушибался, но было весело! На что теперь отцу дужка?