— Да будет, Маркаускас. С каких это пор ты такой ласковый? — начинают шевелиться губы Нараваса, но слова застревают в горле, и он заливает их стопкой самогона.
— Хоть и не соседи — где одна деревня, а вон где другая — и не родичи, но сердцу не прикажешь — нравишься! Да ты выпей, Пранцишкус, не жди. Помнишь, как к девкам ходили? Одногодки ведь.
— Ты на два старше.
— Правда? А мне-то казалось… Ну, пускай… И родители наши ладили. У твоего отца, вечная ему память, золотые руки были! Такой ведь был резчик, святых для часовенок делал!
От двух стопок Наравас обмякает, ему становится легко и тепло. Изба наполняется молочно-белым туманом, и туман этот плывет, покрывается рябью, как теплым летним утром. Сидеть бы вот так да сидеть, а то положить голову на руки, спокойно заснуть, потом проснуться, оглядеться — а тут совсем другая жизнь! Но вот лежит раскрытая амбарная книга — ты пришел переписать имущество Маркаускаса. Не пьянствовать и не дрыхнуть… Ты — председатель сельсовета, мил-человек, и при исполнении служебных обязанностей!
— Хватит, все. Точка, мил-человек, — Наравас стукает стопкой и придвигает поближе книгу.
Маркаускас не уговаривает, не вводит в искушение, только налегает грудью на стол.
— Выкладывай, что у тебя есть, мил-человек. Начнем с лошадей. Сколько держишь?
Маркаускас медлит, словно не знает точно и надо хорошенько все сосчитать.
— Пиши три.
— Три?
— Три, Пранцишкус.
— Так и запишем! — Наравас непослушным карандашом выдавливает на странице цифру, а потом поднимает голову: — Да ты же четырьмя пашешь, двумя плугами!
— Одна Андрюса, новосела.
— М-гм! — мычит Наравас. — А как звать лошадей-то?
Маркаускас снова надолго замолкает.
— Воронок, Сивка…
— Подожди, давай по порядку. Запишем — Воронок. Сколько лет?
— Кажись, одиннадцатый стукнет… одиннадцатый год.
— Ну так как: десять или одиннадцать?
— Пиши одиннадцать, Пранцишкус.
— О-дин-надцать. Приметы какие?
— Чьи?
— Лошади, как это бишь ее… Воронка, мил-человек…
— Приметы, — размышляет вслух Маркаускас. — Да шут их знает. Может, что масть вороная, а на лбу звезда.
— Масть воро-ная, — медленно выводит Наравас букву за буквой, а добравшись до конца слова, так лихо закручивает хвостик, что даже сам доволен написанным — любуется, склонив голову набок, потом переводит дух и едет дальше: — Звез-да… Какая звезда-то?
— Пятиконечная.
— Пятиконечная?.. — колеблется Наравас. — Нет, мил-человек, неладно получается. Еще скажут: лошадь кулацкая, а звезда… Нет уж…
— Может, выпьем, Пранцишкус?
— Да я ж при исполнении… Ну ладно… Только вот столечко… хватит, хватит, говорю!
Пранис выпивает, весь передергивается и подпирает рукой отяжелевшую голову. Ох, не пил бы он, капли бы в рот не брал, тем более тут, за этим столом… Но что делать, как иначе жить-то? Одну ночь проведешь над хлевом, другую — на гумне, зарывшись в сено. Приходили ведь ночью, ворвались в избу, жену и ребятишек насмерть перепугали и пригрозили — если Пранис не бросит эту работу… Очень нужна была ему «эта работа»… Вызвали, уломали. Родной брат Юргис, можно сказать, на колени стал. Ему-то что — с винтовкой разгуливает, да не один, а с целым отрядом.
— Слышишь, Пранис, подсоби, видишь, время какое, а любую сволочь председателем сельсовета не назначишь, ты же свой человек, для тебя наша власть — что мать родная…
— Хороша мать, если детей на ночь одних оставляет, а сама — в город, за каменные стены, — отбрил Пранис и тут же покраснел от стыда: неужто он против советской власти, которая с него все долги сняла и, можно сказать, из петли вынула?
— Винтовку дам, — предложил Юргис.
— А из какого конца стрелять, мил-человек? — спросил Пранис.
— Покажем! — пообещал Юргис.
И так целый божий день, и чудесно расписал то время, когда станет спокойно и человек не только будет сыт, но и не станет беспокоиться за своих детей, за свою старость, когда он знать не будет о всяких, как это они, кризисах.
— Литва, брат мой, сейчас не обездоленная сирота и не мачеха-ведьма. И только потому, что она вон в каком братстве! — Юргис провел рукой по огромной карте, висящей на облупленной стене. — Отсюда вся наша сила! Неужто и ты, брат мой, за вчерашний порядок, за прежний?
— Ты мне лучше про прежний не говори…
— Раз так, надо новый поддерживать. Хоть и тяжело, давай его поддерживать…
Пранис мало чего понял, но он знал золотое сердце Юргиса. И сказал: