Для начала налоговые кладоискатели обнаружили и предали широкой гласности недоимки за добытую и реализованную нефть, особенно за проданную по лицензиям за границу. Хотя и весьма округленные и раздутые для вескости, суммы недоплаченных в казну денег произвели на слепо верящую печатному слову публику загодя разжигаемое газетами же впечатление: раз «олигарх», так наверняка казнокрад и жулик, пора уж называть вещи своими именами!
Да и известная доля истины в том, по правде говоря, крылась — мальтийский кузен по прирожденному либо ставшему второй, если не первой, его натурой островному своему мышлению никак не мог взять в толк, за что платить непомерные налоги государству, от которого он не видел на деле ни на йоту пользы, а, напротив, одни административные глупости и полнейшую неразбериху в действующих законах и подзаконных актах, в которых сам черт ногу сломит. Тем более что рвение к их неукоснительному соблюдению — как успел убедиться на новом поприще жизни этот пересаженный на чуждую почву мальтийский рыцарь от коммерции — у каждого чиновника, как бы высоко ни вознесла его служебная стезя, имело совершенно определенный эквивалент в денежном выражении. Вот тут-то, проникся он глубочайшим убеждением, скупердяйничать никак не следовало. Тем более что по его, не раз и не два выверенным расчетам взятки, раздаваемые им направо и налево всевозможным наделенным хоть малейшей властью мздоимцам, были вполне сопоставимы с суммарным объемом недоплаченных непосредственно казне налогов.
Будь мальтиец поевропеистее, он бы мог даже сослаться на от века известную в юриспруденции формулу, так или иначе если не оправдывающую, так хоть теоретически обосновывающую его жизненное кредо: «минимизация налогов».
Его-то карательные инстанции и избрали для почина козлом отпущения — легкая добыча: ни он сам, ни Иннокентий Павлович, ни даже предусмотрительнейший и осторожнейший Левон Абгарович не хватились вовремя оформить ему российское гражданство. Иностранный подданный, да еще государства, которое не на каждой карте и отыщешь, без дипломатического или какого иного иммунитета, беззащитный островитянин вроде Пятницы из классического романа для юношества, он вполне годился для того, чтобы именно с него начать вить веревочку, которая на манер Ариадниной нити рано или поздно приведет к обреченному Минотавру, а именно к «Русскому наследию».
И тем не менее и кузен-чужестранец, привыкший у себя на острове к правоохранительным нравам более гибким и не столь скоропалительным, и Левон Абгарович, от рождения наделенный обостренным чутьем и пытливой догадливостью, и, наконец, сам Иннокентий Павлович, всегда и во всем полагающийся на чутье Абгарыча, относились ко всей этой истории — не предполагая, что то лишь всего-навсего предыстория, присказка, увертюра к вагнеровским леденящим кровь литаврам и турецкому барабану, — на диво легкомысленно и с уверенностью, что, по выражению Абгарыча, нелепейший этот анекдот рано или поздно «устаканится». Не будет же всесильное государство и, прямо скажем, не в лучшие свои времена рубить под корень одну из самых благополучных и на самом пике своего расцвета могучую корпорацию из-за каких-то графских руин с клочком земли вокруг!
Все дело разрешилось бы мигом, был твердо убежден Левон Абгарович, если бы удалось найти в державных эмпиреях нужного человека с широким взглядом на вещи и, главное, с твердо, но и разумно установленной суммой наличными за куртажные и прочие миротворческие услуги. Надо лишь не ошибиться адресом и количеством нулей.
Одна только Катя, с общего согласия триумвирата, пребывала в полном неведении и вообще была отстранена ее же покоя ради от участия в каких бы то ни было делах банка. В ее епархию, на началах полной самостоятельности, входило лишь то, что касалось премии «Русского наследия», а это стало теперь делом неблизкого будущего. Одна Катя, с ее вечным и непреложным «о'кей», в который она веровала от младых ногтей, как чукча какой-нибудь в камлания шамана, пребывала в постоянно радужном и счастливом состоянии духа, совершенно не догадываясь о грозящем «Русскому наследию» светопреставлении.