— Сказано же, как вырублено топором — ни ум, ни аршин тут не сгодятся, только и остается что верить, невзирая ни на что.
— Чему? — не спросил, а взмолился Иннокентий Павлович. — Чему?! Еще одному мифу?!
— Мифу? А почему бы и нет? Разве Магомет — не миф? Христос — не миф? Иегова не миф? Не говоря уж о полусотне олимпийских и прочих древних богов и учителей жизни, от Зевса до Вишну, от Будды до Заратустры, они — не мифы? Имена их разные, разными племенами и временами сотворенные, но если бы мы были в силах их всех вместе, в одно понятие, в одно чувство свести — сколько нас есть и было на многогрешной нашей земле, собственно, малой пылинке в необъятности и необъяснимости мироздания, — то не единый ли истинный Бог получится? И мы ему верим, и чтим, и на жертвоприношения не скупимся. И главное — доказательств того, что он есть, не требуем. Потому что, как его ни назови, какой религией ни нареки, какими священнодействиями ни поклоняйся, Он — все. Он просто-напросто мир, в котором мы живем, воздух, которым дышим, душа наша без него и вовсе осиротела бы от хлада одиночества и пустоты. Он — Бог, хотя и миф, потому что только мифу и веришь, не ожидая от него ни вещественных, рукотворных доводов логичных, ни живого присутствия среди нас. Нас, малых и сирых, и вовсе бы не было, кабы не миф этот, не вера в него, им же еще при сотворении мира заложенная в каждую душу живу. Миф-то и дает нам самое просторное, ничем не ограниченное поле для веры. Ибо вера, если уж смотреть на вещи проще и реальнее, для одного нам и нужна — понять, зачем рождаемся и умираем. А если рождаемся и умираем, чтобы опять народиться, стало быть — бессмертны, а ведь это-то и есть, как ни верти, единственное наше упование. Иначе глупость какая-то получается — рождаемся, чтобы умереть, и вся недолга?! Весь смысл? Вот потому-то, хоть головою и понимаю, что — миф, что недосягаемость и невозможность, а — верю, ибо как же без него, без мифа этого, рождаться и помирать и опять рождаться и помирать, и так до бесконечности? Вот и нечем, кроме спасительного этого мифа, нам эту бесконечность, эту зияющую вечность ни заполнить, ни одолеть! Вот так-то, Иннокентий Павлович, и неверие наше нынешнее в гордыне и самодовольстве своем есть не что иное, как та же вера, только вывернутая наизнанку. Но верить во что-то всенепременно надо, то-то атеизм, может быть, самая суровая и беспощадная вера изо всех, что жалким умом человеческим измышлена!
Тут откуда-то сбоку, будто родившись из поднятых ветром туч пепла, появился, натурально, Михеич, роющийся длинной палкой с гвоздем на конце в поисках того, что еще могло бы пригодиться в его хозяйстве.
— Ты же сгорел, Михеич! — несказанно поразился Иннокентий Павлович. — Я же сам видел, как ты сгорел!
— Ну, сгорел, делов-то, — спокойно и рассудительно отозвался Михеич, не оглядываясь на них и продолжая копаться палкой в останках дома. — А все одно — кому дом-то сторожить, пусть он и сгорел дотла? Михеичу, больше некому… — И исчез, будто растворился в поднятой новым порывом ветра туче пепла.
— Куда он денется! — усмехнулся Сухарев. — Как же без него, без Михеича вечного? Сторож бессменный, для того и на свет появился.
— Что тут сторожить? — обвел вокруг себя рукою Иннокентий Павлович. — Пепелище?!
— А к чему от роду приставлен, то и сторожу, — с достоинством и даже важностью ответствовал Михеич, невидимый из-за густой пыли. — При должности — так и исполняй до века. — И вновь, теперь уж насовсем, скрылся, след простыл.
— А вас что сюда привело? — спросил Иннокентий Павлович Сухарева.
— Любовь к отеческим гробам, — ответил тот так же непонятно, как отвечал на все и при более объяснимых обстоятельствах.
Некоторое время они молчали, прохаживаясь по все еще теплой даже сквозь подошвы ботинок золе. Чтобы прервать затянувшееся молчание, Иннокентий Павлович, скорее из вежливости, чем из любопытства, поинтересовался:
— Как же вам живется на новом месте, на новой квартире?
И тут в первый раз за весь их разговор Сухарев удивленно обернулся к Иннокентию Павловичу, спросил будто даже уязвленно:
— Вы что, дражайший Иннокентий Павлович, газет вовсе не читаете? Неужто некролога в черной рамочке и с портретом не заметили, не обратили благосклонного своего внимания?
— Чьего, простите, некролога? — спросил Иннокентий Павлович, но тут же его охватило предчувствие, что вот она, тайна, вокруг которой он уже сколько времени безнадежно блуждает…
— Да моего, чьим же еще я бы вам хвастал? — усмехнулся Сухарев. — Еще с месяц назад, и почти во всех газетах, даже по телевидению удостоился чести. А отпевали в родной университетской церкви святыя Татьяны, как положено мне по разряду. Я уж и думать про это забыл, а вы и слыхом не слыхали! Придет охота, навестите — Преображенское кладбище, седьмая аллея. — И, не дав Иннокентию Павловичу прийти в себя и осознать этот немыслимый факт, заторопился. — Простите, у меня как раз там свидание назначено с коллегой, который, кстати говоря, опередил меня лет на пятнадцать, так что давно не виделись, не обменивались мыслями. Всего вам доброго, Иннокентий Павлович, не теряйте духа и не вешайте носа. Как начертал на своем перстне еще один мудрец, древнейший и печальнейший, «все проходит». А надумаете навестить, буду рад. Честь имею.