Но дабы не повредила его болезнь делу, накануне отъезда Пётр дал большой обед. В обеденном зале гостиницы Ледигьер было тесно от приглашённых. Драгоценностями сверкали туалеты дам. На кавалерах пенились кружева. Наибольший восторг вызвали песни и пляски царских солдат из обоза. Пётр улыбался, но был бледен лицом и почти не поднимался со стула.
О Париже он сказал:
— Жалею, что домашние обстоятельства принуждают меня так скоро оставить то место, где науки и художества цветут. — Подумав, добавил с искренностью, которая не могла не подкупить: — Жалею, однако, что город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет.
Петра поражала грязь и запущенность парижских улиц.
Шафиров вздрогнул при тех словах, подумав, что они оскорбят парижан, но зал зааплодировал Петру. Царь поднялся из-за стола и с улыбкой поклонился.
За монастырскими стенами спать ложатся рано. Вечерний колокол отзвонит, и, перекрестивши лоб, смирный человек глаза закрывает. Будет ещё день, и богу молитву отдаст.
Колокол отзвонил. Тишина разлилась над монастырём. Нигде не брякнет ничего, не стукнет и собака не взлает. Настоятельница не любила собачьего брёха, и кобелей повывели. А ежели и держал ещё кто окрест, то молчаливых, таких, что и голоса не подавали.
Травы побелели. Упала вечерняя роса.
Черемной у монастырской стены дрожал от холода. Руки ходуном ходили. От земли тянуло сыростью. Продрогнешь. Где-то осина скрипела, от морозов лютых зимой лопнувшая. Ни звука больше.
И вдруг: тук, тук, тук... Застучало металлом о камень под аркой монастырских ворот.
Тук, тук, тук... И ближе, ближе. Черемной навострился. Но черно у стены. Ничего не разглядишь.
И опять: тук, тук, тук...
Фёдор качнулся, шагнул на стук тот. Увидел: из ворот монастырских тенью скользнул человек. И по камню клюки звонкие: тук, тук, тук.
Черемной пошёл следом. Человек впереди поспешал. Фёдор хмыкнул: «Эх ты... Голый Иван. Достиг всё же я тебя».
Взбодрился. На ходу-то потеплее стало. Да и дождался своего: значит, не зря дрожал под стеной.
«Долго же ты бегал, Иван Голый, — подумал, — а поди же ты, встретиться всё же пришлось. Верно говорят: сколько ни виться верёвочке, а конец будет».
Лет десять назад на ярославской дороге шалить начали люди неведомые. То одного купчишку встретили — деньги отняли и коней, то другого. Ну, думали, уйдут шалуны. А воровство росло. В одну из ночей тати, совсем страх потеряв, приступом взяли богатый двор целовальников, добро растащили, а людей побили. И детей, совсем малых, побили тоже.
Ярославская дорога к Троице ведёт. Места святые, а тут такое кровопролитие. Разбойный приказ на ярославскую дорогу послал стрельцов, и они татей изловили. Привезли в Москву, и делу воровскому был назначен розыск. Фёдор Черемной в розыске том был. Записывал речи воровские.
Татей ломали без пощады. Детей побитых простить не могли. Но воры держались крепко. Особой дерзостью при пытке отличился Голый Иван — мужик, невесть откуда под Москву явившийся и татей тех собравший. Визжал Голый на дыбе, но харкал кровью в лица ведущим розыск и так ничего и не сказал. Установлено всё же было, что детей побил он своими руками и деньги целовальниковы он же спрятал.
Стали готовить для него колесо со спицами — орудие пытки страшное. На спицах и железные говорили. Но когда пришли за Голым в подвал, лежал он бездыханный. Колесо было ни к чему.
Голого бросили в сарай к побитым сотоварищам. Но наутро мёртвое тело татя того не нашли. И вот Голый объявился. В юроде монастырском Фёдор его признал.
Юрод впереди клюками стучал. Шёл смело, в тень не хоронился. Поперёк согнутый человечишка-то, но клюки перебирал ловко. Вдруг Голый в сторону подался. Домишко стоял у дороги. К нему юрод и шагнул. Хозяином калитку отворил, вошёл во двор. Заборишко вокруг дома плохой: курица перешагнёт. Фёдору всё было видно. Да Черемной ещё и к самой огородке приткнулся, стал у столбика.
Юрод потоптался во дворе, дверцу какую-то отворил, и Фёдор услышал, как клюки по ступеням застучали. И так: тише, тише и смолкли. Черемной понял: Голый в подпол спустился.
Баба на крыльцо вышла. Помои выплеснула из ведра. Зевнула на луну. Рот перекрестила, ушла. Черемной ещё постоял и через забор перевалился. Прошёл к подполу. Ступеньки вниз вели, и там, внизу, в щель дверную свет пробивался. Фёдор неслышно шагнул на ступеньки. Умел Черемной и так ходить. До дверки спустился и чуть ладошкой мягкой дверку ту толкнул. Не знал, однако, что петли ржавые. Они и скрипнули.