Но это не объясняло всего...
Наследник Юнь-цзы закончил речь. Хор голосов советников вспыхнул ярким костром одобрений и похвал. Иного ждать не приходилось, ибо все советы, и при всех дворах, существуют лишь для того, чтобы воспевать мудрость правителя. Человек так создан, что с трудом терпит советы, какими бы они ни были — добрыми или злыми, полезными или бесполезными. А что уж говорить о людях, вознесённых на вершины власти? Какие здесь могут быть советы...
Наследник Юнь-цзы благосклонным жестом отпустил собравшихся на совет. То была сложная и многоходовая церемония, ибо каждый из советников должен был, соблюдая старшинство, подойти к наследнику, поклониться особым образом, поцеловать край его одежды и, ни в коем случае не поворачиваясь к наследнику спиной, выпятиться из залы, сопровождая шаги поклонами, глубина которых увеличивалась по мере отдаления от наследника.
Главному управителю Юнь-цзы велел задержаться.
Когда все вышли, улыбка на лице наследника истаяла. Он помолчал некоторое время, а затем чётко и жёстко сказал несколько фраз.
Слова Юнь-цзы весьма озадачили главного управителя. Он понял — грядут большие перемены, а слова наследника — приказ, который надо выполнять.
10
Решения, меняющие привычное течение дел в огромной, раскинувшейся от Хорезмского моря до Моря персов стране, принял и могущественный Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед. Самолюбивому до болезненности Ала ад-Дину Мухаммеду согласиться на такое было не просто.
Однако этого требовали обстоятельства, и он превозмог себя.
Шах пропустил сквозь унизанные бесценными камнями пальцы прядь холёной бороды, которой чрезвычайно гордился, упёрся взглядом в лицо сидящего напротив везира[38] Хереви.
Пепельное, нездоровое лицо того было спокойно, хотя именно он, везир, и подсказал эти решения. Больше того, он на них настаивал.
— Несравненный, — сказал везир, с твёрдостью выдерживая взгляд повелителя, — иного нам не дано. Поступить так должно.
Пальцы везира всё же дрогнули и с нервной торопливостью перекатили из ладони в ладонь зёрна чёток. Показалось, что алая струя перелилась из руки в руку, так ярки были эти зёрна, выточенные из редкой красоты кораллов далёкого океана.
Шах молча поглаживал бороду.
Из его многочисленных подданных — и он ведал о том — не было иного, который бы знал дела страны лучше, чем этот человек, с лицом, над бумагами потерявшим живые краски. В канцелярию везира потоком стекались жалобы, просьбы, сообщения, доносы, и это море стонов бессилия, криков гнева и боли, воплей о сострадании и помощи, молений о прощении и требований о справедливости позволяло ему с достаточной полнотой судить о происходящем и в ближних, и в дальних городах и селениях. Плотный, крепкокостный Ала ад-Дин Мухаммед принимал все знаки внимания, какие только могли быть оказаны человеку: ему пелись стихи и поэмы придворными поэтами, при его появлении падали ниц люди, а везир был лишь его серой и незаметной тенью. Но именно везир, и никто другой, был пружиной, от которой зависело движение бесчисленных колёс державной громады.
И он сказал:
— Величайший шах, если мы не обратим взор на восток, я не поручусь за крепость государства. Главная опасность грозит нам с востока, и мы должны, несравненный, предупредить её.
Однако укрепить восточные пределы, на чём настаивал везир, было не просто. Люди не научились уступать друг другу ни в большом, ни в малом, и тем более не навычны тому власть имущие. И если в драной юрте кочевника, где ценностью почитались с полдюжины сгнивших войлоков да закопчённый и побитый котёл над очагом, не всегда царило согласие, то ещё меньше мира было в блистательных дворцах столиц империй — Чжунду и Чжунсина или Гурганджа, где властвовал шах Ала ад-Дин Мухаммед.