Среди нойонов он был как олень, попавший в стадо коров.
В то мгновение, когда гутул Темучина коснулся драгоценного войлока, у подошвы холма ударили барабаны и единым дыханием народ выдохнул:
— Урагша! Урагша! Урагша![8]
Нойоны подхватили за края войлок и подняли на вытянутых руках. Темучин, а отныне и навсегда — Чингис-хан, стоял, положив руку на сделанную из рога изюбра рукоять меча. Поднятый на войлоке хан был виден каждому у холма. И многих, раньше его не знавших, поразил рост Темучина. Он был на голову выше любого из толпы, узок твёрдым, неподвижным лицом, и волосы его пламенели медью.
— Урагша! Урагша! Урагша! — гремело по долине Онона. И били, били, били барабаны.
Необычен для степняка был цвет волос Темучина, как необычны были и его глаза — голубые и почти прозрачные. Трудно сказать, да, наверное, теперь никто не скажет, какой генетический код вызвал к жизни в этом человеке столь отличные от его сородичей приметы. Да это, пожалуй, не так уж и важно. Важно другое: глаза Темучина, медленно и внимательно оглядывавшие волнующееся море голов, выказывали ясную, отчётливую, предельно сосредоточенную мысль. И может быть, в эти минуты он один из всех собравшихся владел этой мыслью с такой полнотой и убеждённостью. И тысячу, и две тысячи лет, и далее в глубины веков уходила история степных народов. Но только он один, Темучин, проникся этой мыслью настолько, что смог воплотить её в жизнь.
Он начинал новую историю своего народа.
А барабаны били, били, и выше, и выше вздымались победные крики:
— Урагша! Урагша! Урагша!
2
Степь могучим разливом вытекала из-за Байкала и, охватывая пространство от горизонта до горизонта, текла к югу и западу. Весной она пламенела маками. И казалось, нет конца буйному разнотравью, как нет пределов голубому небу, которому поклонялись степные народы. К средине лета степь одевало в иней ковылей. Ветер, наваливаясь на серебристые соцветия, укладывал их разом, но упругие стебли упрямо поднимались, и ковыльные волны катились через степь. В ковылях свистели жирные тарбаганы и суслики, топоча острыми копытами, проносились стрелой сайгаки, играли зайцы, и степная антилопа — дзерен выказывала из тальника острую мордочку. Над степью плыли бесчисленные караваны кряковой утки и тяжко били хвостами по волнам Онона, Керулена и Селенги красавцы таймени. Эдакое мощное, с широкой башкой, литое тело вывернется из глубины и, изогнувшись дугой, хлестнёт розовым хвостом: «Ух-х-х...»
В травах и перелесках жили косули, изюбры, лоси, кабаны, кабарожки, зайцы. Это была благодатная земля и для зверя, и для человека.
В шуме ветра, в разноголосье трав пролетали годы. Иные из них по воле Великого голубого неба были особенно благоприятны для степи. Это наступало, когда могучие ветры с востока приносили тёплые и обильные дожди. Степь жадно впитывала животворящую влагу, и травы шли в рост так, что в их ковёр трудно было воткнуть ладонь—столь плотно переплетались могучие стебли и корни. В такие годы степь необычайно расцветала. Кобылицы приносили по два жеребёнка. У коров молоко само сочилось из сосцов, и телята набирали вес зрелых животных за одно лето. Люди досыта ели мяса, и племена разрастались. В такие годы степь заполнялась ржанием коней, мычанием волов, блеянием овец, скрипом арб.
Племена приходили в движение.
В степных людях играла горячая молодая кровь, толкала их к границам степей.
А что в этом мире сильней молодой, хмельной, горячей крови?
Всадник с раскосыми, пылающими живой силой глазами, с мечом в руке и двурогим луком за плечами стлался на бешеном коне по степи в грохоте копыт и облаке жёлтой пыли.
Бурлящим потоком степные народы приливали к пределам Китая, и ничто не могло их удержать. Поток этот был заряжен всесокрушающей мощью. Он разливался, как степной огненный пал. В море огня, в ужасающем треске пламени сгорали селения, города, народы.
Всё, что противостояло этой стихии.
Степняки уходили, насытившись и до предела загрузив повозки. Откатывались в степи, как ковыльные волны, затихали за горизонтом, но никто не знал — надолго ли? На десятилетия или на сотни лет? А может, до будущей весны?
Бывало и так, что степняки свергали великих китайских императоров и создавали свои династии в китайских столицах. Правда, за годы люди, усевшиеся на завоёванные троны, отказывались от степных корней, забывали свои настоящие имена, родной язык, одевались в китайские одежды и называли степные народы, из которых вышли, варварами.