Неожиданное известие оглушило Феликса. Что же могло подвигнуть Айзеншахта принять такое решение? Запоздалое раскаяние? В это верилось с трудом. Наоборот, упрямство молодого еврея должно было раззадорить его еще больше. Это не тот человек, который мог бросать на ветер свои деньги и зря тратить время. Феликс решил было, что победил, так как проявил несгибаемую волю к победе и потому что правда на его стороне. Но в тот вечер, когда он праздновал свой успех с Наташей, она рассказала ему о поездке Акселя к своему отцу. Теперь Феликсу стало ясно: Айзеншахт отказался судиться, уступив требованиям сына.
— Значит, я теперь его должник, — недовольно пробормотал Феликс.
Он не хотел быть никому обязан. Он хотел, чтобы суд, достойный называться судом, вынес справедливое решение. С одной стороны, ему казалось, что Аксель украл у него часть победы, с другой, — он догадывался, от каких страхов прошлого тот хотел убежать, и знал, чего стоил Акселю его поступок.
Каждый по-своему, они показали себя одинаково сильными. Будущее, которое они ковали сами, было для них единственной целью в жизни. Что ж, надо было воспользоваться тем, что подарила судьба, и не дать гордости взять верх над разумом. Помощь Акселя позволила достигнуть цели быстрее ожидаемого, и разве не это было важнее всего остального? Феликс также догадывался, что Аксель Айзеншахт, осмелившись пойти против отца, защищая интересы семьи Линднер, стал свободным человеком, и он не мог не гордиться им.
Через несколько минут, как только он устроился в кабинете, чтобы поработать, зазвонил телефон.
— Ты ни за что не угадаешь, что происходит! — раздался в трубке взволнованный голос. — Это что-то с чем-то! Я пока сам не увидел, не поверил.
— Аксель?
— Люди вышли на улицы, чтобы принять участие в манифестации. Толпа все разрастается. Это впечатляет!
Феликс крепче прижал трубку к уху.
— Не понял. Что, ты говоришь, происходит?
— На улицы вышли те, кто трудился на строительстве аллеи Сталина! Статья в утреннем номере «Tribune» послужила спичкой, поднесенной к пороховой бочке. Ты слышишь, как они кричат? Они требуют отмены новых, непосильных норм, а также призывают к всеобщей забастовке и проведению свободных выборов. То, что начиналось как социальный протест, перерастает в народное восстание. Это конец коммунистам, говорю тебе!
Чувство неуверенности и страха охватило Феликса. Он боялся толпы, в особенности толпы немецкой. Океан лиц. Монолитная масса тел. Взволнованные крики лидеров. Все это навевало гнетущие воспоминания. Реакция Акселя показалась ему слишком уж бурной, даже неуместной. Он слышал голоса толпы на другом конце провода, но слов разобрать не мог. Волнения в восточном секторе начались не вчера. Требования вышестоящего руководства еще в начале месяца вызвали недовольство рабочих. Нормы стали невыполнимыми, в то время как зарплаты снижались даже у высокопрофессиональных строителей. Жители впадали в отчаяние и не желали мириться с несправедливостью. Но чтобы восстать против коммунистического правительства! Неудивительно, что Аксель был так возбужден.
— Сам выйди на улицу и посмотри, если мне не веришь! — бросил молодой человек перед тем, как швырнуть трубку.
Феликс положил трубку. Потом поднялся, подошел к приемнику и повернул ручку громкости. Голос диктора, которому плохо удавалось скрыть волнение, наполнил комнату. Он рассказывал о том, что тысячи людей вышли на Лейпцигерштрассе, что они требовали отставки Гротеволя и Ульбрихта, проведения свободных выборов путем тайного голосования. Это было немыслимо! Русские не могли не отреагировать! Никогда они не потерпят подобного афронта. Смерть Сталина 5 марта словно открыла ящик Пандоры. Борьба за власть, развернувшаяся в Кремле, вызвала растерянность у его верных вассалов в Восточной Германии. Кого теперь слушать? Какой политической линии придерживаться? Раздраженная нерешительной позицией Ульбрихта и Гротеволя, Москва требовала с удвоенными усилиями продолжать строить социализм и провозгласить «новый путь» для страны. Но реформы забуксовали. Ну как было не воспользоваться случаем, открывшейся брешью, и не выразить своего недовольства? И вот берлинцы вышли на улицы. Надо быть сумасшедшим, глупцом или же обладать слепой храбростью, чтобы голыми руками бороться против ужасного режима.
Феликс схватил свою шляпу и кинулся к дверям.
Стоя на коленях под столом, Наташа собирала листы бумаги, которые ветер разбросал по комнате. Деревянная щепка прицепилась к чулку. Стараясь его не порвать, она больно ударилась головой об угол стола.
— Черт! — ругнулась она, расстроившись.
Поднявшись, она прислушалась к нарастающему, как ей показалось, шуму со стороны улицы. Постояв еще немного, она спросила себя, не кровь ли ударила ей в голову. Но нет, крики усиливались. Заинтригованная, она открыла окно. Прямо по проезжей части шла колонна манифестантов. Прохожие останавливались, чтобы на них посмотреть. Многие молодые люди, не сговариваясь, бросали свои велосипеды и присоединялись к идущим. Некоторые хлопали в ладоши, подбадривали себя криками. Это были голоса сильных, воодушевленных и уверенных людей.
— Берлинцы, идите с нами, мы не хотим быть рабами!
— Долой Ульбрихта!
— Народ Германии единый и свободный!
Озадаченная, Наташа приложила пальцы к губам. Она поняла, что толпа, идущая по французскому сектору, направляется к советской территории.
— О Боже… — прошептала она, чувствуя, как часто у нее бьется сердце.
Не теряя больше ни минуты, она швырнула блокнот и карандаш в сумочку, которую повесила через плечо, схватила фотоаппарат и выскочила из комнаты. Сквозняк снова разбросал листы статьи, которую она редактировала и которая только что потеряла свою актуальность.
Манифестанты быстро и уверенно шагали по улице, ощущая себя единым организмом — так тесно были прижаты друг к другу их тела. Их вела вперед непреодолимая сила. Они размыкали свои ряды только для того, чтобы обойти фонарный столб, скамейку, тумбу с афишами, после чего сходились еще плотнее. Все больше и больше прохожих присоединялось к ним, словно притянутые невидимым магнитом. После того как Наташа останавливалась, чтобы сделать снимок, ей приходилось бежать, чтобы не отставать. Она схватила одного из манифестантов за руку.
— Что происходит?
— Мы призываем к всеобщей забастовке, — бросил он на одном дыхании. — Это пока. И, естественно, мы хотим свободы. У нас такие же права, как и у других.
— К черту русских! — крикнул идущий рядом с ним мужчина. — Идемте с нами! Мы требуем отставки правительства…
Наташа приотстала. Она увидела молодую женщину с косынкой на голове, которая смотрела на нее с улыбкой. Рядом с ней юноша нес на плече кусок указателя, на который были нанесены названия секторов.
— Мы сорвали указатели и сожгли киоски, где продают эти ужасные коммунистические газеты, — гордо объяснила женщина. — Они хотят заставить нас работать как каторжных, а мы не в состоянии прокормить детей.
— И вам не помешала полиция? — удивилась Наташа, следуя за ней по пятам.
— Не помешала. Вот, смотрите! Они не осмеливаются идти против нас. Полиция ведь называется народной, а народ — это мы и есть, или нет? Я разбирала руины этого города собственными руками, так что я имею право голоса!
Наташа поняла, что они уже идут по восточному сектору. Недалеко от контрольного пункта стояли полицейские, они и впрямь не вмешивались. Она не могла рассмотреть выражение их лиц, которые они прятали под козырьками форменных фуражек. Манифестанты подошли, чтобы убедить их присоединиться к ним, но никто из полицейских не отреагировал. Они стояли, словно приросшие к асфальту.
Пройдя еще несколько улиц, Наташа взобралась на капот грузовика, чтобы оценить, каково количество манифестантов, но они были везде. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Никогда раньше она не испытывала подобных ощущений. Отовсюду доносились обрывки старых революционных песен. Всех охватило возбуждение, это ощущение было сладким, как летний плод. Наташе показалось, что она разделяет эти чувства. Она была счастлива за этих мужчин и женщин, за подростков в куртках и кепках, за каменщиков и плотников, которые шли рука об руку. В их энтузиазме был привкус некой дикой свободы. Никто ничего не организовывал и не планировал. Ее руки дрожали, когда она старалась добиться резкости изображения в объективе. Она делала снимки — ведь она была журналисткой печатного издания. Однако ее сильной стороной было слово, а не изображение.