Грейс. Так их еще не было?
Корнелия. Чего не было?
Грейс. Выборов.
Корнелия. Пока еще нет. Но, кажется, скоро, хотя…
Грейс. Корнелия, пусть они вас не волнуют, пока все не кончится.
Корнелия. С чего это вы взяли, что меня они волнуют?
Грейс. Вы… вы так часто дышите.
Корнелия. Я сегодня плохо спала. Да и вы еще бродили по дому со своим больным боком.
Г р е й с. О, извините! К тому же — ничего страшного: просто от напряжения мышцы свело.
Корнелия. И чем оно было вызвано, Грейс, — напряжение?
Грейс. Какое напряжение? (Издает легкий, смущенный смешок.) Ну, не знаю, не знаю…
Корнелия. Откуда оно? Или мне сказать?
Грейс. Извините, но я… (Встает.)
Корнелия (резко). Вы куда?
Г р е й с. На секунду наверх — принять белладонну.
Корнелия. После еды белладонна бесполезна.
Грейс. Наверное, вы правы. Действительно, бесполезна.
Корнелия. Значит, просто хотите уйти?
Грейс. Конечно, нет.
Корнелия. В последнее время вы несколько раз прямо убегали от меня, будто я убить вас хочу.
Грейс. Что вы, Корнелия! Это просто нервы.
Корнелия. И так бывает всегда, как только у нас начинается серьезный разговор.
Грейс. Просто не могу видеть, как вы волнуетесь из-за выборов в каком-то дурацком женском клубе!
Корнелия. Да я сейчас вовсе не о «Дочерях» — я о них и думать забыла.
Грейс. Хочу, чтобы вы вообще выбросили их из головы! Послушаем пластинки, а? Позвольте, я поставлю какую-нибудь симфонию.
Корнелия. Нет.
Г р е й с. А что если сонату Баха для клавесина и скрипки? Ту, что нам Джесси подарили на Рождество.
Корнелия. Нет! Я сказала: «Нет!» Нет — и точка.
Грейс. Тогда что-нибудь легкое и тихое. Может, старые французские мадригалы?
Корнелия. Готовы слушать что угодно — лишь бы не разговаривать. А ведь сейчас так удобно — и служанки нет.
Г р е й с. О, да вот же она, нашла! (Включает граммофон.) Клавесин, и играет Ландовска. (Корнелия мрачно наблюдает, как Грейс, очарованная мелодией, возвращается на свое место, сжимает пальцы и закрывает глаза. Восторженно.) О, как спокойно, как мелодично, нежно — и как чисто!
Корнелия. По-моему, крайне фальшиво!
Грейс. Ландовска фальшива?!
Корнелия. Фальшиво молчать, вместо того чтобы выговориться.
Грейс. «Очарованье музыки смягчает душу дикаря».
Корнелия. Да, если дикарь ее, конечно, откроет.
Грейс. Грандиозно, грандиозно.
Корнелия (неохотно). Ну, Ландовска — редкий музыкант.
Г р е й с (в экстазе). А какое благородное лицо, какой профиль, красивый и мужественный, как у Эдит Ситуэлл. Потом мы поставим ее «Фасад»:
«Джейн, Джейн, как журавль-длиннонога, Утренний свет зазвенит у порога…»
Корнелия. Милочка, а вы ничего не замечаете?
Грейс. Где?
Корнелия. Да прямо перед вашим носом.
Грейс. Это вы о цветке?
Корнелия. Да, о вашей розе.
Грейс. Розу? Конечно, заметила. Тут же, как вошла.
Корнелия. И никак не отреагировали?
Г р е й с. Я собиралась, но вы были так увлечены этим собранием.
Корнелия. Ничего подобного!
Грейс. Кого мне благодарить за эту прелестную розу? Мою любимую хозяйку?
Корнелия. А когда пойдете в библиотеку за почтой, найдете на своем столике еще четырнадцать.
Грейс. Еще четырнадцать роз?
Корнелия. А всего пятнадцать!
Грейс. Как здорово! Но почему пятнадцать?
Корнелия. Милочка, сколько лет вы здесь живете? Сколько лет вы превращали этот дом в розарий?
Грейс. Как же прекрасно вы все устроили! Ну, конечно: я была вашим секретарем пятнадцать лет!
Корнелия. Пятнадцать лет, друг мой! За каждый год — по розе; по розе — за каждый год!
Грейс. Как же приятно видеть такое по случаю…
Корнелия. Сначала я хотела жемчуг, но потом решила — нет, розы. Но, может, надо было подарить вам что-то из золота? Но, ха-ха, говорят, молчание — золото.
Г р е й с. О, господи, эта глупая машина играет одну и ту же пластинку второй раз.
Корнелия. Пусть, пусть играет, мне нравится.
Грейс. Но только позвольте…
Корнелия. Сидите! Пятнадцать лет назад, в это самое утро, шестого ноября, в доме номер семь на Эджуотер-драйв впервые появилась чрезвычайно приятная, нежная, тихая, такая скромная, спокойная маленькая вдовушка. Стояла осень. Я подгребала опавшие листья к розовым кустам — защитить их от морозов. И вдруг — по гравию шаги, легкие, быстрые, изящные, словно сама весна пришла среди осени! Я взглянула — и в самом деле — весна! Эта маленькая хрупкая женщина вся светилась, словно была из белого прозрачного шелка для солнечного зонтика! (Грейс издает короткий смешок. Корнелию это шокирует. Резко.) Что смешного? Что вы смеетесь?
Грейс. Похоже — ха-ха — похоже на… первый абзац из рассказа в женском журнале.
Корнелия. Какая колкость!
Г р е й с. Я не то хотела сказать, я…
Корнелия. Выразились достаточно ясно.
Грейс. Но Корнелия, вы же знаете: меня всегда смущают сантименты, ведь правда?
Корнелия. Да. Смущают, потому что вы боитесь, когда раскрывается чувство.
Грейс. Все наши зт*е*омые — правда они вас как следует и не знают — были бы лоражены: от вас, Корнелии Скотт, степенной и величественной, — и вдруг такая лирика!
Корнелия. Да меня даже вы как следует не знаете, не то что они!
Г р е й с. Но все же признайте, что вам не идут сантименты!
Корнелия. Мне что — идет лишь молчание? (Громко бьют часы) Я что — навсегда к нему приговорена?
Грейс. Вам просто не подходит…
Корнелия. Подходит — не подходит, откуда вы знаете, что мне подходит, а что нет!
Грейс. Хотите — не хотите, а мне совершенно ясно: вы до предела измотаны этими выборами в «Дочерях конфедерации».
Корнелия. Это что — еще одно искусно замаскированное оскорбление?
Грейс. Но, Корнелия, пожалуйста…
Корнелия (копируя интонацию). «Но, Корнелия, пожалуйста…»
Грейс. Если что-то не так, — извините. Покорно прошу меня извинить.