– Ты же знаешь, что я всегда рада видеть тебя в моей комнате. – Я выдавливаю эти слова из моего сжавшегося горла, стараясь не показать, что меня душат слезы. – Ничего не изменилось.
– Все изменилось, – парирует он.
– Да, – признаю я, хотя все во мне хочет сказать «нет». – Пожалуй.
Мое дыхание становится прерывистым, потому что на мою грудь ложится громадный камень – не потому, что я горгулья, а потому, что во мне нарастает паника, – и я отворачиваюсь от него и пытаюсь вдохнуть, скрывая свое состояние.
Но Джексон знает меня лучше, чем мне бы хотелось, и вот он уже стоит передо мной и, крепко держа меня за руки, говорит:
– Дыши вместе со мной, Грейс.
Но я не могу. Не могу вдохнуть. Не могу говорить. А могу только стоять и задыхаться. Ощущение такое, будто пол уходит из-под ног, а стены смыкаются. Будто мое собственное тело обратилось против меня и желает уничтожить, как и те внешние силы, с которыми я уже устала сражаться.
– Вдох… – Он делает глубокий вдох и на секунду задерживает дыхание. – И выдох. – Он выдыхает, медленно, спокойно. Когда я не делаю ничего, а только смотрю на него безумными глазами, пожатие его рук становится еще крепче. – Давай, Грейс. Вдох… – Он делает еще один вдох.
Тот вдох, который вслед за ним делаю я, совсем не похож на тот, который сделал Джексон – он не глубок и не спокоен. Наверное, со стороны это выглядит так, будто я подавилась кровяной оладьей – но это все-таки вдох. В мои легкие начинает поступать кислород.
– Вот так, – говорит он и начинает растирать мои руки и плечи. Это должно успокаивать – и так оно и есть, – но вместе с тем это мучительно, потому что сейчас ощущения у меня не такие, какими они должны быть. Не такие, какими они были раньше, когда меня касался Джексон, мой Джексон.
Это происходит не сразу, но в конце концов я справляюсь с панической атакой. Когда она проходит, когда я наконец вновь обретаю способность нормально дышать, я прижимаюсь лбом к груди Джексона. Его руки непроизвольно обнимают меня, и вскоре мои руки тоже обвиваются вокруг его талии.
Не знаю, как долго мы стоим так, держа друг друга в объятиях и в то же время отпуская. Это так больно, больнее, чем я могла себе представлить.
– Прости меня, Грейс, – говорит он, наконец перестав меня обнимать. – Мне так жаль.
Мне хочется прильнуть к нему, хочется прижиматься к его телу так долго, как только возможно, но я сдерживаю себя.
– Это не твоя вина, – тихо бормочу я.
– Я говорю не об этой панической атаке – хотя я сожалею и о ней. – Он запускает руку в свои волосы, и впервые за сегодняшний вечер я ясно вижу все его лицо. Он выглядит ужасно – он потерян, изможден, и видно, что его терзает такая же душевная боль, как и меня. А может быть, и того хуже.
– Я прошу у тебя прощения за все вообще, за все, что произошло. Если бы я мог стереть этот неосторожный поступок, этот единственный момент эгоизма и наивности, я бы сделал это не раздумывая. Но я не могу, и теперь… – На сей раз его дыхание становится неровным. – И теперь случилось все это, и я ничего не могу поделать.
– Мы с этим справимся. Просто нужно время…
– Все не так просто. – Он качает головой, на его челюсти двигаются желваки. – Может быть, мы справимся, а может быть, и нет. Но посмотри на себя, Грейс – это мучает тебя, вызывает у тебя панические атаки.
Он судорожно сглатывает.
– Я мучаю тебя, хотя я никогда этого не хотел.
– Так не мучай меня. – Теперь уже я обнимаю его первой. – Не делай этого. Пожалуйста.
– Это уже произошло, вот что я пытаюсь тебе сказать. То, что мы чувствуем сейчас… это всего лишь фантомная боль, как бывает после потери руки или ноги. Боль осталась, но там уже ничего нет. И больше не будет… во всяком случае, если мы будем продолжать в том же духе.
– Значит, вот так ты смотришь на наши отношения? – Меня словно бьет тяжелая кувалда. – Для тебя это нечто такое, что было важно в прошлом?
– Ты все для меня, Грейс. С того самого мгновения, как я увидел тебя в первый раз. Но из этого ничего не выйдет. Это причиняет слишком сильную боль нам обоим.
– Это причиняет боль сейчас, но мы же не обязаны с этим мириться. Да, наши узы сопряжения были разорваны, но это значит, что и мои узы сопряжения с Хадсоном могут разорваться…
– Неужели ты думаешь, что это то, чего я хочу? Я прожил двести лет, но это самая мучительная боль, которую я когда-либо испытывал в жизни. Неужели ты думаешь, что я мог бы пожелать тебе такую муку? Или Хадсону? – Его речь становится невнятной, и он мотает головой. Прочищает горло. Делает глубокий вдох и медленно выдыхает, прежде чем продолжить: – Каждый раз, видя нас вместе… он страдает. Я это знаю.