– А что я, по-твоему, должен сказать? – Из-за его британского акцента его слова кажутся мне еще холоднее.
Я раздраженно всплескиваю руками.
– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно.
Он долго смотрит мне в глаза, и я уже начинаю думать, что сейчас он откажется говорить, но затем его губы изгибаются в той мерзкой самодовольной ухмылке, которая так бесила в то время, когда он жил в моей голове, и он замечает:
– У тебя в брюках дырка.
– Что? Я не… – Я опускаю взгляд и вижу, что на моих брюках не просто большая дыра, а что она к тому же расположена в таком месте, что сквозь нее видна верхняя часть моего бедра. И мои трусики. – Это твоих рук дело?
Теперь он поднимает обе брови.
– Что именно?
Я показываю на мои брюки.
– Эта дыра. Что же еще?
– Да, да, это сделал я, – отвечает он с совершенно серьезным лицом. – Я использовал свою сверхспособность по разрыванию ткани, чтобы проделать дыру в паховой области твоих штанов. Но как ты догадалась? – Он поднимает руку с магическим браслетом и машет ею перед моим лицом.
– Извини. – У меня вспыхивают щеки. – Я не имела в виду…
– Еще как имела. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Но зато теперь я знаю, что на тебе надето мое любимое белье.
Мой смущенный румянец становится еще гуще, когда до меня доходит, о чем он говорит – о том, что на мне сейчас надеты те самые черные кружевные трусики, которые он подцепил носком своего ботинка в школьной прачечной несколько недель назад, хотя у меня такое чувство, будто с тех пор прошел целый год.
– Ты действительно смотришь сейчас на мои трусики?
– Я смотрю на тебя, – отвечает он. – И если при этом я могу видеть твои трусики, то это скорее твоя вина, чем моя.
– У меня это в голове не укладывается. – Мое смущение уступает место досаде. – Ты игнорируешь меня столько дней, а теперь, когда я наконец удостоилась твоего внимания, это все, о чем ты хочешь поговорить?
– Во-первых, по-моему, это ты игнорировала меня, а не я тебя, тебе так не кажется? Во-вторых, прошу прощения, но на какую тему ты хотела поговорить? Дай догадаюсь. – Он делает вид, будто разглядывает свои ногти. – Ах да! Как там поживает старина Джексон?
Будь на его месте кто-то другой, я бы сейчас извинялась за то, что так долго избегала его. Я бы обратила накладку с дыркой и трусиками в шутку и объяснила, что злюсь я не на него, а вообще. Но с Хадсоном бывает иногда так трудно, особенно когда мне кажется, что он намеренно выводит меня из себя.
– Может, тебе лучше спросить об этом у него самого? Если ты, конечно, вообще способен перестать упиваться жалостью к себе.
Он замирает.
– Значит, по-твоему, я упиваюсь жалостью к себе? – Видно, что он обижен – и оскорблен.
Ну и пусть, ведь я и сама чувствую себя оскорбленной.
– Ну не знаю. Не поговорить ли нам о твоем выборе книг? – Я бросаю взгляд на открытую книгу, которую он оставил на столе, когда поспешил мне на помощь.
На секунду в его голубых глазах вспыхивает огонь. Затем он так же быстро гаснет и сменяется его прежним выражением, как бы говорящим: «как же вы все меня достали», и мне кажется, что я вот-вот закричу.
Да, я знаю, что таков механизм его психологической защиты, которым он пользуется, чтобы не давать другим подходить к нему слишком близко. Но мне казалось, что после того дня, когда я победила в Испытании, придуманном его отцом, мы с ним оставили такие вещи позади.
– Мне просто захотелось почитать что-нибудь легкое.
– Это ты о книге, рассказывающей историю заключенного, который за свои преступления приговорен к смерти? Что, Достоевский, по-твоему, уже не катит?
– Он слишком уж жизнерадостен.
Я фыркаю и смеюсь, потому что ничего не могу с собой поделать. В этом весь Хадсон – как еще он мог отреагировать на эту книгу, возможно, самую депрессивную из когда-либо написанных книг? И от моей злости не остается и следа, напрягшиеся плечи расслабляются.
Но он не присоединяется к моему смеху. И даже не улыбается. Правда, теперь в его глазах появился блеск, которого прежде в них не было. Он смотрит поверх моего плеча на стол, за которым я сидела последние два часа.