Диккенс остановился, уловив в одной фразе странный акцент:
Нам достоверно известно, что у дикаря – и душа-дикарка, скрытная, лживая и жестокая.
Поняв, что попался, он вычеркнул «дикарку», заменив на «душа дикаря». Опрометчиво он чуть не проговорился о собственной ошибке, совершенной много лет назад. За «душой-дикаркой» скрывалось реальное женское имя.
– Мария Биднелл, – пробормотал он.
Это имя раздражало и вводило в гнев – как напоминание о его низком происхождении и бесконечных унижениях, от которых он когда-то пообещал себе освободиться раз и навсегда. Ведь прежде чем стать великим Диккенсом, волшебным гением литературы, человеком, благородным во всех отношениях, он был просто Чарльзом Диккенсом, импульсивным, искренним и наивным до глупости юношей.
Мария Биднелл. Он помнит тот разговор с ее отцом-банкиром. Он приблизился к нему, находясь ниже его по иерархической лестнице. Но больше никогда Диккенс не совершал подобной ошибки. Его статус отныне определялся его уникальным талантом. Он даже отклонял приглашения самой королевы. Теперь он сближался с обществом тогда, когда желал этого сам и на собственных условиях.
Мария Биднелл, его первая любовь, ошибка, порыв необузданной души. Эта формулировка – необузданная душа – частенько приходила ему на ум как предупреждение, как страх и ужас, каким человеком он мог бы в реальности остаться. Он видел эти слова в кошмарах – начертанные на незнакомых домах, он находил их как непрошеных гостей в своих рукописях.
Мария Биднелл и ее семейство обошлись с ним как с трупом убитого врага, который можно пинать ногами, и это было настоящее глумление. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что был по заслугам наказан за то, что дал волю страстям, вместо того чтобы контролировать их. В конце концов, именно самоконтроль отличает истинного англичанина от дикаря.
Чего же ты хочешь, необузданное сердце, – спросил он себя в одном из своих романов. Но сердце ничего не ответило. Поэтому-то он и сковал его цепями, похоронил, запрятал поглубже. Только благодаря жесткому сдерживанию своих порывов он достиг такого успеха, а не свалился в пропасть, как это произошло с его отцом, кончившим долговой тюрьмой, или с его расточительными братьями. Только самоконтроль помог Диккенсу не стать дикарем, каковым, собственно, он себя и считал.
Стараясь отвлечься от ненавистных воспоминаний, он попытался вернуться к статье доктора Рэя с его каннибалами, но не мог. В голове крутилась только одна мысль, только одно имя. Через двадцать пять лет после всей этой истории Мария Биднелл, а ныне миссис Уинтер, наверняка выбравшая себе в мужья какого-нибудь прескучного господина – написала ему, и они отужинали в доме его друзей, обставивших их свидание с необходимой долей приличия и респектабельности.
Что же осталось от той любви?
Увядающая женщина, тонкие с подводкой губы, толстая бычья шея, стекающая к пышной груди в дряблых морщинах, походивших на трещины на изношенной лакированной поверхности. Она сильно раздалась вширь и дышала часто, как престарелый спаниель. Диккенс тогда обвел взглядом присутствующих и с двусмысленной улыбкой произнес:
– Миссис Уинтер – мой старый друг детства.
Когда-то он принял отсутствие ума и душевную пустоту Марии Биднелл за тайну, которую хотелось разгадать. Теперь же эта женщина, так унизившая его в юности, флиртовала с ним, называла его Чарли – боже, как это мерзко! Как отвратительны бывают человеческие создания! Толстая, глупая, стареющая особа, обрушившаяся на него со своей воркотней вперемешку с кокетливым хихиканьем. В итоге он совершенно охладел к ней, потеряв остатки былой привязанности.
Несколько лет назад он даже изобразил ее в одной своей книге «Дэвид Копперфилд», которая была очень личной для него. Он взял образ Марии, прописывая героиню Дору Спенлоу, на которой женится Дэвид. Сидя у себя в кабинете в это мрачное утро, стараясь спасти доброе имя мистера Франклина, Диккенс погрузился в собственные горькие, невыносимые воспоминания. Ведь когда он писал этот роман про свою жизнь, пытаясь идеализировать ее, чтобы безответная любовь оказалась взаимной, чтобы сделать мир таким, каким он хотел бы его видеть, именно тогда у него родился девятый ребенок, девочка, и он назвал ее Дорой.
Как же это было странно, как дико, когда через несколько месяцев он росчерком пера убил Дору из «Дэвида Копперфилда», и в это же самое время вдруг умерла его собственная малышка Дора. У Диккенса создалось жуткое ощущение, что реальный мир подлаживался под его воображение, чтобы злобно посмеяться над ним.