Мелита встала и последовала за Тремикуром. Он ввел ее в столовую. Она была удивлена, увидев стол накрытым для ужина, и остановилась у дверей.
— Что это такое? — воскликнула она. — Я же вам сказала, что мне пора ехать…
— Вы не приказывали мне помнить об этом, — отвечал он, — к тому же сейчас очень поздно; вы, должно быть, устали, и, поскольку вам так или иначе необходимо поужинать, вы сделаете мне честь, оказав мне предпочтение, теперь, убедившись, что вы не подвергнитесь ни малейшему риску.
— Но где же слуги? — продолжала она. — Для чего эта таинственность?
— Никто из них никогда не входит сюда, — отвечал он. — И я подумал, что сегодня будет тем более благоразумно избавиться от них, ведь они болтливы и могут запятнать вашу репутацию, а я слишком уважаю вас…
— Странное уважение! — продолжала она. — Я не знала, что мне следует более опасаться их взглядов, чем их мыслей.
Тремикур почувствовал, что обмануть ее не так-то просто.
— Вы рассуждаете лучше, чем я, — сказал он ей, — и вы даете мне понять, что лучшее враг хорошего. К сожалению, я их отослал, и помочь этому уже невозможно.
За парадоксом последовал обман, и это было очевидно; но, когда разум помрачен, наиболее странные вещи поражают менее всего. Мелита уже ни на чем не настаивала; она рассеянно заняла место за столом, разглядывая башню, расположенную в одной из частей залы; через нее, по знаку Тремикура, подавали на стол.
Ела она мало и пила только воду, была смущена, задумчива, печальна. Ее растроганность теперь выражалась не в очаровании, не в восклицаниях; она была занята своим состоянием более, чем теми предметами, что его вызвали. Тремикур, воодушевленный ее молчанием, говорил вещи самые остроумные (рядом с женщинами мы обладаем умом в той же мере, в какой заставляем их его терять); она улыбалась и не отвечала. Он возлагал свои надежды на десерт. Когда наступило его время, стол стремительно опустился в кухонные помещения, располагавшиеся в подвале, и она увидела, как с верхнего этажа спустился другой стол, который мгновенно заполнил пространство, временно образовавшееся в перекрытии, защищенном на всякий случай балюстрадой из позолоченного железа. Это чудо невольно заставило ее обратить внимание на декор места, где оно было явлено ее восхищенным взорам; она увидела стены работы знаменитого Клериччи [28], отделанные под мрамор бесконечно разных оттенков. Между пилонами располагались барельефы из того же материала, выполненные великим Фальконе [29], который представил на них празднества Комуса и Вакха. Вассе [30]вырезал трофеи, служащие для декора пилястры. На этих трофеях изображены были сцены охоты, рыболовства, радости трапезы и радости любви и так далее. (К каждому из них, общим числом двенадцать, прикреплены были торшеры, несущие жирандоли-шестисвечники, которые делали эту комнату ослепительной, когда она была освещена.)
Мелита, хотя и была поражена, бросила лишь несколько взглядов вокруг и быстро опустила глаза в тарелку. Она и двух раз не взглянула на Тремикура, не произнесла и десятка фраз, но Тремикур не переставал глядеть на нее и читал в ее сердце яснее, чем в глазах. Ее прелестные думы рождали в нем чувства, которые выдавал взволнованный тон его голоса. Мелита слушала его тем внимательнее, чем меньше на него глядела. Впечатление, которое производил на ее органы чувств этот взволнованный голос, побуждало ее перевести взгляд на того, чей голос выражал столько любви. Впервые открывалась ей любовь, имеющая свой характер; не то чтобы она никогда не бывала предметом любовных преследований (это случалось с ней сотни раз), но забота, услужливость не есть любовь, когда проявляющий их не нравится, к тому же эта заботливость и услужливость выдают намерения, а рассудительная женщина привыкла заранее их остерегаться. Ее очаровывала бездеятельность Тремикура в то время, когда он выказывал ей столько нежности. Ничто не возвещало, что ей должно защищаться; ее вовсе не атаковали — ее обожали молча. Она думала обо всем этом и, наконец, бросила взгляд на Тремикура. Этот взгляд был столь простодушен, что послужил знаком. Он воспользовался им, чтобы попросить ее спеть. У нее был очаровательный голос, но петь она отказалась. Он понял, что обольщение было пока еще кратким, и сожаление об этом выразилось в одном лишь вздохе. Он спел сам, ему хотелось ей доказать, что строгость ее была законом, добровольно повиноваться которому он мог в силу великой любви. Он перефразировал известные слова Кино из «Армиды» [31]:
У меня нет слов оригинала, которые он заменил своим куплетом, но они заключали идею отречения от непостоянства и клятву в вечной любви, выраженную со всем изяществом. Мелита казалась растроганной и все же состроила гримаску.
— Вы в этом сомневаетесь, — сказал он ей. — И в самом деле, я не заслужил иного. Я завлек вас в этот дом лишь по своему легкомыслию; вы приехали сюда, убежденная в своем обоснованном презрении в мой адрес. Моя репутация способна опровергнуть все доказательства, и потому с вами я начинаю с клятв! И все же очевидно, что я вас обожаю. Для меня это несчастие, и длиться оно будет вечно.
Мелита не хотела отвечать, но чувствуя, что он был искренен, она посчитала себя обязанной что-то для него сделать, если его не отблагодарить, он будет несчастен, и она еще раз нежно на него взглянула.
— Я вижу, что вы не хотите мне верить, — продолжал он. — Но в то же время я вижу, что вы не можете полностью сомневаться. Ваши глаза честнее, чем вы сами, по крайней мере, они выражают жалость…
— Если я и захочу вам поверить, — сказала она ему, — смогу ли я? Разве вы забыли, где мы находимся? Подумайте, этот дом с давних пор служит подмостками ваших обманчивых страстей, а те клятвы, которые вы мне расточаете, уже сотни раз служили торжеству обмана!
— Да, — отвечал он, — я думаю об этом и помню, то, что говорил вам, я говорил уже другим и говорил это всегда с пользой для дела, но, употребляя те же выражения, говорил на ином языке. Язык любви заключен в тоне, мой тон всегда свидетельствовал против клятв. Он заменил бы мне их и сегодня, если бы вы пожелали быть справедливой ко мне.
Мелита поднялась из-за стола (у людей не лицемерных — безошибочное доказательство того, что убеждение подействовало). Тремикур бросился к ней.
— Куда вы? — спросил он ее дрожа. — Мелита, я заслужил, чтобы вы меня выслушали. Подумайте, насколько почтительно я относился к вам… Сядьте, ничего не бойтесь, моя любовь лучшая за меня порука…
— Я не хочу вас слушать!.. — сказала ему она, сделав несколько шагов. — К чему приведет мое снисхождение? Вы знаете, что я совершенно не хочу любить, я сумела противостоять всему, я сделаю вас несчастным…
Он больше не останавливал ее; он видел, что она ошиблась дверью и, более не владея собой, входит во второй будуар. Он позволил ей туда войти, ограничившись тем, что наступил ей на подол платья в тот самый момент, когда она переступала порог комнаты, дабы, в попытке освободиться, она повернула голову и не увидела комнаты, куда входила.
Эта новая комната, рядом с которой была расположена миленькая гардеробная, была обита темно-зеленым гургураном [32], на который были симметрично нанесены самые красивые эстампы знаменитого Кошена [33], Лебаса [34]и Карса [35]. Она была освещена лишь настолько, чтобы можно было рассмотреть шедевры этих искусных мастеров. По комнате были расточительно расставлены оттоманки, дюшесы, султаны. Все это было очаровательно, но не занимало мыслей Мелиты. Она заметила свою ошибку и захотела выйти, однако Тремикур стоял в дверях и не позволял ей пройти.
— Ну что же, сударь! — воскликнула она с ужасом. — Каковы ваши намерения? Что вы собираетесь делать?
28
Миланский декоратор и лепщик, известность которого резко возросла после отделки им салона в Нейи для графа д'Аржансона и, не в последнюю очередь, салона в Сент-Юбере для Его Величества.
29
Королевский скульптор, навечно прославивший себя великолепными произведениями, многие из которых недавно были выставлены в Салоне.
30
Другой королевский скульптор, легкость резца и чарующее изящество его работ принесли ему успех. (Прим. автора.)
31
Опера Жана Батиста Люлли. Либретто Филиппа Кино по поэме «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо. Премьера состоялась 15 февраля 1686 г. в Париже.
33
Первоклассный рисовальщик и гравер, который блистательно принял эстафету знаменитых Калло, Лабелла и Ле Клерка. (Прим. автора.)
34
Гравер королевского кабинета, которому мы обязаны самой прекрасной коллекцией произведений Теньерса, столь искусно гравированных этим знаменитым художником. (Прим. автора.)
35
Другой гравер, который в своих произведениях превосходно передает талант авторов, которых он завещал потомству. (Прим. автора.)