<…>
— Взгляни вон на ту, справа!
— Мне больше нравится белоснежная в центре…
— Ба, какая краля появилась, вон та, высокая, с луком в руках!
Пришедшие со мной друзья указывают на своих избранниц так, словно это пиротехнические средства: «Та голубая красотка!..» Дело вкуса, возраста. Я не всегда согласна с их выбором. Моя юность пришлась на время, когда ценились дамы в теле, с развитыми формами; вообще же я питаю слабость к одной из участниц представления, медленно перемещающихся по сцене: ее тип можно охарактеризовать как «двойная пони». Ей-богу, она словно сошла с полотен Вилетта, если не Валлотона[61]; тонкая талия, легкое покачивание бедер при каждом шаге, — такая походка бывает, когда носят туфли без задников, — не слишком широкие бедра, а пупок расположен высоко, чуть не на талии. Что касается крупа… вам станет ясно, каков он, если я скажу, что стоит ей повернуться к зрителям спиной, как по залу пробегает смешок…
И тем не менее эта бросающая вызов моде нагая танцовщица обладает чертовски хорошеньким задом, а ее спина поразительно гладка и плавно очерчена, не в пример другим длинным-предлинным несуразным спинам с выступающими лопатками, как у ангелов во время линьки, если только ангелы линяют… Под гримом проступают ее соски, с широкими ореолами, под стать ее груди и ее храбрости…
«…Ее округлая и смелая грудь, похожая на щит амазонки, величественно и ритмично вздымалась, стиснутая корсетом и рюшами корсажа…»[62] — прошептала я.
— Откуда это?
— Из Барбе д’Оревильи[63]. А почему вы спрашиваете? — поинтересовалась я у соседки, задавшей этот вопрос.
Она засмеялась:
— В наше время кажется таким нелепым сравнение груди со щитом…
— Да ведь это потому, что амазонки перевелись, даже в мюзик-холлах. Последние амазонки были набраны Гертрудой Гофман[64], одевшей их в военную форму: так что получился целый отряд гренадеров, изображавших карусель, причем самая легкая из них, ручаюсь, весила килограммов семьдесят.
— Семьдесят! Но ведь это чудовищно!
— Ах, не говорите! Это был последний праздник плоти и мускулов, который можно было наблюдать на сцене. С тех пор сам хозяин «Табарена»[65] не осмелился превысить сорока четырех килограмм на единицу выступающих. А помните голую всадницу на белой лошади? Лошадь из гипса с ее объемными формами — грудной клеткой, шеей, крупом — пробуждала еще большую чувственность, чем наездница…
Я замолчала из уважения к номеру «Экзотическое ню», в котором прославлялся сбор то ли бананов, то ли манго, то ли черимойи. «Собирательницы» выступали в костюмах, состоящих из разнородных элементов и в целом напоминавших костюм ловца креветок. Те же, что несли на головах корзины, были в чем мать родила и потому не позволяли себе ничего другого, кроме как нести корзины, и на них были направлены лучи заходящего красного солнца. Моя валлотоновская малышка, прогнувшись так, словно она сошла с рисунка Жербо[66], слегка покачивалась от усталости; она и ее товарки уже, верно, раз восемь поменяли свои отсутствующие костюмы. В силу, если можно так выразиться, последних усовершенствований наготы, в мюзик-холле они были освобождены от ужасного и непристойного треугольника, то имитирующего по цвету и материалу человеческую кожу, то расшитого стразами, и прикрывали лобок лишь букетиком незабудок, веточкой мимозы, широким бархатным цветком анютиных глазок, чем дерзко опровергали Вовенарга[67], утверждавшего, что «великие мысли идут от сердца». Поскольку мы сидели совсем близко к сцене, от нас не ускользал ни один бугорок на коже танцовщиц, ни одна вздувшаяся вена, к тому же мы пользовались лорнетами; нами было единодушно признано: представление удалось на славу. Холодный воздух, льющийся с колосников, волнами накатывал на нас; молодые нагие статистки неподвижно стояли на сцене, грациозно храня принятые позы; я же пыталась определить, какая у них на сцене температура. Дыхание огромного камина, обогревавшего зал, приносило лишь запах клея и огнеупорной клеенки. Не ощущалось ни ароматов, обычно царящих в гареме, ни духоты спортивного зала, ни животного запаха пота, как бывает после выступления целого полка танцовщиц. Нагая женщина, изображающая статую и с головы до ног загримированная, превращается в мрамор.
Удается ли участницам ревю отдохнуть в своих уборных? Нет, они не могут себе этого позволить. Соломенный или деревянный стул оставляет на теле отметины. Колени также не должны утерять своего жемчужного покрытия, от всякого сколько-нибудь долгого прикосновения на коже появляются красные пятна. Договор, который подписывает танцовщица, согласная выступать обнаженной, запрещает ей носить на сцене нижнее белье, но о пальцах ног в нем ничего не говорится… Ныне нагая артистка — это просто раздетая женщина, тогда как году в 1905 я знавала одну танцовщицу, которая, проходя мимо моей ложи, показывала мне ножные браслеты из стекла и металла и, вздыхая, говорила: «Семь килограммов!» В наше время столько весит велосипед.
Пришло время антракта, и многие зрители поспешили к выходу, но не для того чтобы разойтись по домам, а чтобы выглянуть на улицу и разнести по мюзик-холлу весть об ужасной ночной стуже. Одни вернулись со словами: «Там такое! Дальше просто некуда!» Другие стали заверять окружающих, что предпочитают провести ночь в ближайшем отеле. Я как-то сразу мысленно вернулась к обнаженным хрупким созданиям — участницам шоу, — которые по другую сторону рампы также справлялись о погоде. В случае воздушной тревоги[68], непогоды или опасности у меня срабатывает застарелый рефлекс: в первую очередь думать о тех, кто находится на сцене, — словно не прошло тридцати лет, с тех пор как я оставила сцену. Просто я уходила с нее постепенно. Помню…
Помню, как, будучи беременной, я скучала в мюзик-холле и частенько проводила вечера в уборной Мюзидоры[69], с которой свела знакомство еще в подростковом возрасте. Ее черно-белая чарующая красота — именно такая, какая требуется в кинематографе, — пользовалась не меньшим успехом и в мюзик-холле. Она была звездой и царила в бело-розовой уборной, где стоял мягкий орехового дерева диван и плетеное кресло. Стены были беспорядочно увешаны таким количеством фотографий, что невольно напрашивалось сравнение с листьями, прибитыми ветром к решетке отдушины… <…> Перемежающиеся волны тишины, всплеска оваций, взрывов музыки из оркестровой ямы, приглушенного гула театральных машин.
Вот кто-то царапается в дверь. «Это Кубышка. Входи!» В своем кимоно (за семь франков девяносто), разрисованном лебедями, входила и скромно пристраивалась в уголке Кубышка. Мюзи еще раньше поведала мне историю этой статной, роскошно развитой восемнадцатилетней красотки. «Мать прокляла ее за то, что она не желала зарабатывать на жизнь распутством, и она сбежала из дома. Я нашла ей работу, устроила в массовку. Но она по-прежнему блюдет себя. Мужчины внушают ей страх». Добавлю: до такой степени, что она предпочитала постоянно недоедать, чем иметь с ними дело. Юная красавица получала сто двадцать франков в месяц. «Так вот, — продолжала рассказывать Мюзидора, — я кое-что придумала, чтобы Кубышка оставалась цветущим розаном и при этом могла лучше питаться…»
Итак, Кубышка в своем кимоно поблекших розовых тонов пробиралась в уборную Мюзи, опускалась на пол, обхватывала колени руками и молчала. Ее накрашенное лицо привлекало большими тревожными глазами и детской припухлостью. К середине антракта Мюзидора, уже готовая снова выйти на сцену, с ног до головы увитая речными травами, с черными локонами, змеящимися вокруг головы, взывала к вниманию собравшихся в уборной.
— Дамы и господа, сейчас я покажу вам нечто куда более прекрасное, чем все, что есть в нашей программе. Смотрите, но не трогайте! Кубышка, встань!
61
Адольф Вилетт (1857–1926) — французский художник, «президент республики Монмартра». Расписал кабаре «Черная кошка». Феликс Валлотон (1865–1925) — гравер, художник и писатель швейцарского происхождения.
62
Грудь сравнивается со щитом еще и у Бодлера в стихотворении «Прекрасный корабль»: «Щиты дразнящие, где будят в нас желанья две точки розовых…» (Цветы зла, L11). Перевод Эллиса.
64
Речь идет о труппе «Hoffman Girls» из 18 девушек, на представлении которых в Париже Колетт побывала дважды: в 1926 и 1934 гг.
65
Кабаре «Табарен» поставило свой спектакль накануне Второй мировой войны, на него ходил «весь светский Париж».
66
Анри Жербо (1863–1930) — автор юмористических рисунков, сотрудничал в иллюстрированных журналах.
67
Вовенарг (маркиз де Люк де Клапье) (1715–1747) — французский моралист. Анютины глазки и мысль по-французски обозначаются одним и тем же словом: la pensée.
69
Жанна Рок Мюзидора (1884–1957) — знаменитая французская киноактриса, в юности выступала в мюзик-холле, где с ней и познакомилась Колетт. В начале Первой мировой войны они жили вместе в «фаланстере». Для нее Колетт написала сценарий под названием «Скрытый огонь».