«Любовь — это бесконечный ужас, — писал капитан, — как мог я попасться во второй раз, когда приложил столько усилий, чтобы исцелиться от первого? И как моя дочь, в свою очередь, могла попасть в ловушку, если я приложил все силы, чтобы избавить ее от сопутствующих любви иллюзий? Но, увы, это лишь слова, общие рассуждения, беспомощные фразы, которые рано или поздно произносят все отцы. А когда любовь приходит, уже не помогут никакие слова, она выше добра и зла. Напрасно я об этом говорил. Напрасно сеял сомнения в сердце, в котором царил мир. Но я не мог избавиться от волнения. Надо было оставить Ирис в покое, позволить ей предаваться иллюзорным радостям. Да и Командор имел право на свою часть наивности. Если он мой сын… Во всех нас присутствует и зло, и добро, все мы двуличны. Я видел Командора, слушал его, вспоминал его мать, я боялся его, мне было плохо, все начиналось так же, как некогда на набережной Амстердама перед Адамсом и его попугаями. Все резоны, ради которых я не должен был уступать, были теми же самыми, из-за которых я уступил. У реальности всегда есть две стороны, и Командор тоже обладал двумя лицами. Какое из них было моим? У него было лицо моего сомнения, и он предлагал мне искушение».
Капитан писал и о Леонор. Там, где Дракен говорил намеками, фразы капитана были точны и жестоки.
«У Леонор была красота метисов, пряный запах кожи и с синим отливом курчавые волосы. Она обладала дикостью этого острова, считавшего себя пупом земли и приспосабливавшегося ко всему — к малярии, проказе, ядовитым паукам, тухлой еде, — ко всему, кроме чувства меры. Даже в самой сильной любви в Леонор, казалось, говорила властность. Под своими распятиями, траурными одеждами, накрахмаленными кружевами она пылала так, как на этом острове не пылал никто, как солнце и камни в вулкане. Пылало не только ее тело, но и голова тоже, диктуя телу самые безумные жесты, а губам — самые неожиданные и глупые слова. Я никогда не понимал эту женщину. Как, впрочем, и сам Рокаибо. Но я любил этот остров. Любил его за уединенность на краю всех морей и за жирную землю, его чрево, набитое, как я считал, золотом».
В конце рукописи Ван Браака говорилось о «Дезираде»:
«Почему Леонор меня преследовала? Почему постаралась построить дом, напоминавший дворец короля Мануэля, с теми же башенками, теми же фиолетовыми витражами, набитый тем же невероятным хламом?»
Потом Ван Браак писал, что догадался о печальном конце Леонор, увидев фаянсовые фризы, украшавшие фасад ее дома:
«На Рокаибо дворец короля Мануэля был облицован голубой плиткой в стиле конца прошлого века, на которой были изображены символы морских сражений испанцев: галеры, корабли с надутыми ветром парусами, аркебузы, гербы. На новой „Дезираде“ Леонор заменила их картинками игральных карт и карт Таро. Тогда я понял, что она поддалась страсти к оккультизму, всегда ее преследовавшей. Построив этот дом, украсив его всем, что нашлось вычурного и экстравагантного, она хотела призвать на мыс уж не знаю какие неведомые силы. Из двух ее любовников я был более уязвим: у меня были привязанности, место стоянки, дом, месторасположение которого она знала и куда, как она понимала, я когда-нибудь вернусь. Адамс же был настоящим моряком, „летучим голландцем“, появлявшимся неизвестно откуда и исчезавшим, едва дело начинало принимать дурной оборот. Леонор прекрасно понимала, что потеряла его навсегда, но что я обязательно вернусь на „Светозарную“. Приехать сюда, построить этот дом в двух шагах от моего, в стране, где ее никто не знает, — в этом была вся Леонор, тот огонь, что сжигал ее днем и ночью. Эта черная ярость в конце концов и убила ее, но она надеялась, что этот дом будет преследовать мою семью… Иногда я думаю даже: за то малое время, пока она растила сына, не внушила ли она ему мысль когда-нибудь отомстить за нее».
Последние листы были посвящены исключительно Командору, а вернее, той жизни, которую он вел после смерти Ирис и возвращения с острова. Ван Браак говорил об этом без явной злобы, и его слова позволяли предположить даже некую отцовскую заботливость и ясность ума:
«Рокаибо изменил Командора, это путешествие изменило ею, как ничто другое. То немногое, что было в нем человеческого, утрачено. Все, чего я хочу, чтобы эта цепь несчастий миновала Рут, мою единственную удачу в этом мире, настоящую мореплавательницу, знающую, что вопреки всем бурям корабль переплывает море. Рут и ее дитя, которое я никогда не видел, малышку Юдит, родившуюся посреди океана, как все Ван Брааки героических времен». И через несколько строк он еще раз пишет о своем сомнении: «Как и сам я в его возрасте, Командор любит золото. Он превращает в золото все, до чего дотрагивается, включая пленку, на которой сняты его фильмы. Естественно, ценой ужасных разрушений. Это разновидность алхимика. От кого получил он этот дар? Но ни золото, ни искусство никогда его не удовлетворяли. Только новая любовь, спокойная и нежная, могла бы разбудить в нем человечность, спасти от наследства его матери, этой черной силы, которую сама она получила от старого Командора, короля Мануэля, единственного хозяина своего острова. Эти люди строили свои дома, как крепости, а любовь представляли тюрьмой. В начале связи с молодым Командором престиж и пылкость его желания показались моей дочери надежной защитой от жизненных неурядиц, даже от самого плохого, что может подстерегать певицу. В конце концов, она, вероятно, поняла, что чрезмерная его страсть приведет к безумию и ее саму. За долгие годы до того, как они воцарились на Рокаибо, в семье Адьи обожали странные дома. Их жилища выражали чрезмерность их желаний. Едва вы переступали порог такого дома, вас охватывало желание бежать оттуда. Однако вы входили, вас принимали. А если, к несчастью, вас задерживали, вы попадали в капкан. Молодой Командор тоже сделал Ирис своей узницей. Возможно, она могла бы спасти его. Возможно, она покончила с собой на Рокаибо. Она прекрасно знала скрытые опасности берега, а мне рассказали, что перед тем, как исчезнуть в волнах, она даже ни разу не вскрикнула. Что она хотела умереть — я понимаю и принимаю. Я тоже все чаще и чаще желаю, чтобы меня взяло море».
Таковы были последние слова капитана Ван Браака. Тренди вздохнул. Он нашел рукопись, красивые фразы, кое-какие объяснения, но в ней не оказалось магической формулы, тайны, способной воздействовать на Командора. Тренди положил влажную кипу бумаг обратно в футляр. Одно слово потрясло его, он повторил его вполголоса. Крепость. Это было очень точное слово, его употребил и Дракен. Тренди поместил цилиндр в тайник в камине, вышел на палубу, спрыгнул на причал и спустился на пляж. Он шатался. Тренди не знал, было ли это из-за качки на корабле, преследовавшей его и на суше, или от прочитанных слов, голоса Ван Браака, как будто звучавшего у него в голове, голоса человека разбитого, обреченного, согнувшегося под гнетом воспоминаний и ужасного одиночества. Море поднималось. Начался ветер, с тихим шумом накатывали волны, раздавались легкие хлопки пузырьков и вздохи; вода была вязкой и спокойной и все-таки полной жизни, оставлявшей на песке миниатюрные водовороты, в которых крутились тысячи крошечных останков, разорванных водорослей, кусочков раковин, хлопьев ржавчины, вырванных с металлических частей причала. Останки крошечных историй, смешанных в бесконечный мир, теряющийся в небытии моря.
Тренди поднял голову и посмотрел вдаль. Куда ушли те солнечные дни, когда Рут рассказывала ему о языческих городах, поглощенных морем? Океан стал другим. Куда делась живая вода, источник его юности? Куда ушла Юдит? А если Командор опустошит, разрушит и ее тоже? На краю мыса начал сглаживаться туманный уступ. Ночь уже смешивалась с днем, соленая, стучавшая словно сердце. Тренди повернулся лицом к берегу и направился к лестнице, ведущей на «Дезираду». За кедрами показался дом. Еще несколько шагов, и Тренди наконец увидел его неизвестный фасад. Он оказался у дверей того места, которое Ван Браак называл крепостью. Тренди не мог больше бездействовать. Потому что в голове его неумолчно, как шум прибоя, звучала одна фраза из рукописи Ван Браака: «Сомнение — ужасная вещь, но с Командором худшее — это то, чего, возможно, еще не знаешь».