Потому что возраст Рикки будет всегда исчисляться не годами, а неделями и месяцами. Двадцать недель - пять месяцев. А дочке, созданной из моих грез, пять лет.
-- Пять лет, моя радость, - и моя дрогнувшая рука продолжает вести гребень по блестящим волосам малышки.
-- Я в школу пойду? - спрашивает она и, не дожидаясь ответа, снова задает вопрос: - А сколько тебе лет, мамочка? А папочке?
Слезы все же катятся по лицу вниз и застывают каплями на золотых волосах. Она не пойдет в школу. А будет вечно летать, как Питер Пэн, в полотне неба и спать на пушистых облаках.
-- Нам много, солнышко, много.
-- Много - это сколько звезд? - поворачивается и смотрит на меня своей утренней синевой глаз.
Не успеваю я произнести “почти”, как меня рывком вытаскивают из сказочного сна. Я не хочу, хочу обратно. Туда, где она есть, но уже поздно: сон уходит и уносит за собой и ту невероятную сцену. Уютную. И созданную из лжи.
-- Вивиан? - едва я открыла глаза, меня так обняли, что дышать стало трудно. Лишь на миг, а потом так хорошо, что я подумала: опять сплю.
Запах ночи и леса окружил меня коконом уюта и надежности. И я не знаю, почему так, ведь это Эйден.
Господи! Мне должно быть плохо. Противно. Мерзко. Ведь это он… Он - причина всего. Невозможно, чтобы так. Нельзя, чтобы так.
Я его ненавижу. Я знаю это.
Но мои руки сами обнимают его в ответ, потому что… Потому что я почему-то уверена, что мне станет еще лучше. И боль в горле уйдет. И перестанет голова болеть. И саднить кожа.
-- Вивиан… - его шепот отдается во мне теплой толпой мурашек. - Как ты? Все хорошо?
Нет! Все ужасно! Все прости жутко!
Почему теперь так? Что случилось???
-- Да… Все хорошо, - выдавливаю из себя, пытаясь освободиться от горячих объятий. Он отпустил. И я, боясь не его, но себя, выскочила из кровати, чуть ли не запутавшись в подоле ночной рубашке, в которую я оказалась одета.
-- Молли, - в горле сухо, как в пустыне, только уже ничего не болит. Лишь голос хрипит. - Ее надо проведать…
Эйден осмотрел меня с ног до головы и, убедившись, что стою на ногах твердо, кивнул:
-- Иди. Только не задерживайся.
Я убежала. От себя и своих совершенно диких ощущений. Неправильных.
Прода от 29.09
Я оглядывалась. Боялась, но еще и жаждала, чтобы он пошел за мной. Внутри все горело и пылало, требуя его. И мне от этого было в сто раз хуже, чем если бы Эйден, как в первый раз, в лесу.
Молли не спала. Она сидела на постели, обнимая тонкими ручками свои колени. А увидев меня, вздрогнула и отшатнулась назад.
-- Солнышко, не бойся, -- я медленно вошла и закрыла за собой дверь, отрезая себя и свои неясные желаний. И Эйдена. Только тело все равно реагировало… На мне проклятье? Магия? Я ничего не понимаю.
-- А где мамочка? -- ее тонкий голосок отдался эхом в голове.
Что мне ей сказать? Что всех убил оборотень, в доме которого ты сейчас находишься? Или что во всем виновата я? И эта кровь на моих руках, как и кровь еще многих людей. И оборотней тоже. Всему виной я. Я… Но от моей смерти ничего не изменится. Станет все хуже.
Не я убила, но все на мне. И алые капли давно впиталась в могилу моей души.
Кстати, видели в кладбищах маленькие могилки, вокруг которых будто небоскребом возвышаются надгробия? Так если меня раскрыть, найдется такая. Рядом с большой - грязной, неухоженной и в крови, маленькая и чистая.
-- Она… Она…
У меня опыта в общении с детьми почти нет. И паника захватила меня. Однако я не хотела сдаваться. Если я смогла ее отвоевать, то разве сейчас для меня будет проблема ее успокоить?
Что больнее: когда ты умер или когда терзают тебя острыми колючими остриями реалии?
-- Хочешь песенку, моя радость? - я присела прямо на пол, не желая марать собой чистые розовые простынки.
Молли не ответила, смотрела на меня со страхом своими огромными глазками. А я же в уме уже перебираю, как четки, слова колыбельной, что мне мама пела. И я пела для Рикки.
-- Ш-ш, малыш,*
Не плачь,
Засыпай, маленький мой.
Засыпай, маленький мой...
Когда ты проснешься,
Тебе достанутся
Все прелестные маленькие лошадки, - строки песни жалят меня, как раскаленный металл. Но это работает: Молли немного успокаивается и закрывает глазки.
-- Черные и гнедые,
Пятнистые и серые -
Все прелестные маленькие лошадки...
И я как наяву вижу сцену, которой больше десяти лет: мама гладит меня по руке, поет, а в глазах ее слезы. Особенно, едва она начинает петь следующий куплет:
-- Там, далеко
На лужайке
Плачет маленький ягненок.
Пчелки и бабочки
Кружат у него перед глазами.
"Мама, мама!" -
Зовет бедный малыш.
И добавляет от себя слова "Но он неумолим". Быстро стирает с щек соленые капли и продолжает с выдавленной улыбкой, и я за ней спустя столько оплаканных ночей повторяю:
-- Ш-ш, малыш,
Засыпай,
Выспись хорошенько на зеленой травке...
Там, во сне,
Ты будешь скакать на лошадке,
А мама будет присматривать за тобой.
У этой колыбельни есть своя маленькая легенда, правда, печальная: говорят, эту песню пела для ребенка своего хозяина рабыня. Ее же детей сразу отобрали после рождения, чтобы она все свое время уделяла хозяйским детям.
-- Черные и гнедые,
Пятнистые и серые -
Все прелестные маленькие лошадки...
Слова заканчились, но осталась тишина, которая вновь воцарилась в детской.
Я осторожно встала на колени у кроватки и взяла теплую ладошку девочки в свои руки. Она не сопротивлялась: смотрела на меня взглядом, в котором небо смешалось с земной реальностью, и молчала.
Розовые банты Молли уже некрасиво висели на растрепавшихся светлых кудрях - про себя отметила, что неплохо бы ее искупать, когда она немного окрепнет, но пока достаточно ее расчесать и переодеть.
-- Хочешь, я покажу тебе клад? Говорят, сама принцесса страны фей его здесь спрятала, -- прошептала, чувствуя отчетливый дискомфорт. Словно что-то очень важное от меня отдаляется. Нет, кто-то…