И ненавидела их язык. Певучий, звучащий горным ручьем и отдающий во мне болью. Когда он немного отодвинул меня ближе к коленям, и я услышала противный лязг ремня и звук открывающейся молнии, то даже на глаза слезы не навернулись. Лишь сжала сильнее ладони и сделала вдох… А выдох уже был с заметной болью в низу живота - он никогда не жалел меня. Врывался сразу, на всю длину, и с наслаждением имел. И мне не надо открывать глаза, чтобы видеть его перекошенное от удовольствия красивое лицо. Я знаю наизусть все. Это лицо преследует меня, едва я оказываюсь одна, и голос шепчет, что я его. Что я не принадлежу себе, я вся без остатка его.
Я знаю наизусть его венку на лбу, которая, едва он насаживает меня на себя, выпирает немного. Знаю, что он закатывает глаза от удовольствия. Знаю, что в момент оргазма со мной у него на руке на миг шерсть появляется, которая сразу же врастает в кожу.
Знаю, что ему плевать, какого мне. А мне плохо. Мерзко. Отвратительно. Особенно когда он в меня кончает, а потом там мокро и все стекает по ногам вниз. Да и каждый его толчок по мне отдается волной гадливости и боли. Внутри саднит и пульсирует.
И, когда он совершает последний рывок, то я уже не могу находиться во тьме. Она меня убивает. Открыла глаза и спрятала голову на его плече.
буду рада комментариям! Спасибо!
Прода 14.09
-- Са’ана ин маа эй’рин, - слова, которые мой мучитель любит мне говорить, которые сейчас произнес мне в шею. И эти слова я ненавижу, хотя почти вся я уже состою из этого сочетания букв…
“Ты всегда будешь моей эй’рин”, - шептал он мне и в ту ночь. В самую первую ночь, когда начался весь этот кошмар. Я еще не знала, что “эй’рин” - это приговор. Я еще надеялась на свободную жизнь, наивная дурочка. И сейчас продолжаю надеяться, потому что чертова надежда умирает только когда ты сам умираешь.
-- Вивиан, моя упрямая и невероятно вкусная девочка, - оборотень не спешит меня отпускать, прижимает ближе. - Не могу тобой насытиться.
До моего удавшегося побега тоже не мог.
-- Только учти, моя нежная, - он резко, и от того больно, приподнял жесткими пальцами мое лицо и сказал, обдавая горячим дыханием кожу: - Следующий побег означает окончательную смерть девочки и… Ты, наверное, не знаешь, как рабынь имеют? И как с ними обращаются? Узнаешь, если еще раз осмелишься сбежать.
И тон ласковый, будто с ребенком говорит. Хочу закричать, хочу высказать все накопившееся, но бантики розовые и алый на золотых прядях. Себя отчего-то уже не жалко. Наверное, вот сейчас поняла, сидя на нем после очередного унижения, что будущего у меня нет. Я уже в этой грязи настолько вымазалась, что не стереть. Разве что саму себя смыть полностью. А та девочка… Пусть у моего существования будет смысл, потому что сама я не могу родить.
-- Поняла? - звериные глаза снова засветились, а его вторая ладонь, что меня за спину поддерживала, вниз скользнула.
-- Да, - на его вопросы надо всегда давать четкий ответ. Всегда и в любых обстоятельствах. Даже когда вот как сейчас он закатывает от удовольствия глаза и порывисто дышит. Ему всегда меня мало.
Вновь погрузилась в спасительную тьму, закрыв глаза, но он не дал, рыкнув:
-- Смотри мне в лицо, нежная Виви!
И я смотрю в лицо своей смерти, которая все время отступает. Костлявая будто меня сторонится, но все равно, словно не удержавшись, подглядывает через глаза Эйдена. И вижу в этой гуще желтого, в которой ничего не отражается, тот роковой день.
Самые страшные трагедии начинаются с невесомого счастья. Когда дыхание перехватывает от того, что мир такой ласковый и радужный. И ты летишь все выше и выше, не зная, что через секунду твои крылья оторвут настолько быстро, что ты даже не успеешь понять, что оказалась в открытом небе без поддержки. А когда уже осознаешь, то поздно - летишь вниз с такой скоростью, что голова кругом и ветер в ушах свистит.
Мой отец - егерь. Конечно, никого он не убивает, кроме заразных, но в тот день, два года назад, ему свыше приказ дали на отстрел определенного агрессивного волка, который непонятно как попал в наше лесничество. И, что было странным, дали специальное ружье - магнум сорок четыре с двумя довольно странными пулями. Сказали, что животное слабое, потому я увязалась следом за папой. Господи, лучше бы мы вообще никуда не ходили. Лучше бы… Но мы пошли, болтая в последний раз об уютных глупостях: о моем переезде в большой город, о колледже, гадали, что мама приготовит на ужин: утку или все же курицу, а может, вообще запечет овощи, сообщив нам, что на ужин тяжелую пищу есть вредно? Мы смеялись, дурачились, а потом… Смех прервался на самой высокой ноте.