У него были прекрасныя манеры.
— Моя жена — женщина, а не истуканъ съ надписью: „человѣкъ!“
— То-есть, что вы этимъ хотите сказать? — прищурился директоръ, выглянувъ изъ-за бумагъ.
— То, что она понимаетъ необходимость подавать немощь ближнимъ, пьянымъ или ограбленнымъ, генераламъ или мужикамъ — это для нея все равно.
— Вотъ-съ какъ. Совершенство въ чиновническомъ мірѣ! Я преклоняюсь передъ добродѣтелями вашей жены, засвидѣтельствуйте ей мое почтеніе… Только я попрошу васъ: въ другой разъ, если вы будете имѣть дѣло съ этими слѣдственными подпасками, то не тревожьте департаментъ. Я не желаю, чтобы мои чиновники имѣли дѣло съ полиціей, и если они будутъ имѣть съ нею дѣло, то я попрошу ихъ не доводить этого до меня.
Директоръ вздохнулъ, окончивъ эту рѣчь. По своему положенію въ свѣтѣ, онъ имѣлъ полное право управлять русскими и не умѣлъ говорить по-русски; если онъ говорилъ: „подайте мнѣ бумагу съ карандашомъ“, то это значило: „подайте бумагу, на которой написано карандашомъ“.
— Надѣюсь, что вы дали обо мнѣ хорошій отзывъ?
— Я вашей частной жизни не имѣю счастья знать.
— Но вы знаете мою служебную дѣятельность и можете судить по ней о моей частной жизни.
— Помилуйте, люди такъ разны въ разныхъ положеніяхъ.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Ахъ, Боже мой, что я не знаю вашей частной жизни.
— Значитъ, полиція можетъ считать меня и за негодяя, и за мерзавца?
— Это не мое дѣло… Извините, мнѣ крайне совѣстно, но у меня есть дѣло теперь.
Директоръ вѣжливо и сухо раскланялся со мною
Я вышелъ отъ него въ какомъ-то чаду. Дома меня уже ждало приглашеніе изъ полиціи. Начали меня таскать… Черезъ мѣсяцъ я былъ принужденъ продать за шестьсотъ рублей свой домишко и переѣхать на вольную квартиру въ двѣ комнаты… На моей шеѣ былъ уже долгъ… Надо мной висѣла черная туча, я былъ озлобленъ, измученъ, униженъ. Жена хворала, ее душилъ кашель… Знаете ли вы, что такое бѣдность? Какъ не знать: вы на художественной выставкѣ видѣли картинку, гдѣ былъ нарисованъ нищій: помните, какъ красиво выглядѣла заплата на его зипунѣ? Но знаете ли вы, что у бѣдняковъ постоянные ссоры, раздоры, непріятности изъ-за лишняго куска хлѣба, изъ-за копейки, переданной на рынкѣ кухаркою, которую непремѣнно считаютъ воровкою? Знаете ли вы, что каждый намекъ, каждое неумышленное рѣзкое слово, произнесенное однимъ членомъ бѣдной семьи, оскорбляютъ и вызываютъ на отвѣтъ другого ея члена? Гдѣ вамъ это знать! Этого нѣтъ на художественной выставкѣ!..
— Папа, нищенка пришла, милостыни проситъ, — сказала мнѣ однажды моя дочь, когда нужда была въ полномъ своемъ развитіи.
Я стиснулъ зубы и, молча, продолжалъ ходить по комнатѣ.
— Пусть просить, мы сами скоро нищими сдѣлаемся! — съ раздражительностію сказала моя жена.
Бѣдная женщина страдала за дѣтей, зная, что теперь-то и были нужны деньги на ихъ воспитаніе, что Сашенькѣ не худо бы имѣть и особый уголъ для выучиванія уроковъ, что въ общей комнатѣ, подъ говоръ разныхъ гостей и посѣтителей, плохое ученье.
— Что это ты пророчишь? — замѣтилъ я. — Ограбилъ я, что ли, свою семью, что меня упрекать можно?
— Я не упрекаю, но согласись самъ, что почти нечѣмъ за Сашу платить въ школу. Ты впутался въ дѣло, когда въ нашемъ положеніи надо было благодарить Бога, что насъ не трогаютъ, не замѣчаютъ,
— Хорошій ты примѣръ подаешь дѣтямъ. Эгоизмъ, самый гнусный эгоизмъ проповѣдуешь! Ты, вѣрно, изъ нихъ негодяевъ приготовить хочешь. Это, точно, поможетъ имъ нажить богатство и не разориться, какъ разорился ихъ дуракъ-отецъ. Погоди, они еще купятъ тебѣ дорогихъ нарядовъ…
Несчастная жена задрожала, ее поразила моя желчная выходка. Я отвернулся отъ нея и ушелъ за перегородку. На ея лицѣ я впервые замѣтилъ зловѣщія, красныя пятна, и меня ужаснула мысль, что я самъ оборвалъ еще одну изъ нитей ея жизни. Я видѣлъ, какъ она прижала къ своей груди дѣтей, точно кто-нибудь хотѣлъ ихъ отнять у нея, какъ цѣловала она ихъ, какъ плакала надъ ними; я страдалъ, хватался за голову, сходилъ съ ума. Но я не могъ выйти къ ней, не могъ у ея ногъ вымолить себѣ прощеніе, настолько честности во мнѣ не было: для этого я былъ слишкомъ мужчина, если можно такъ выразиться. Но и въ васъ, во всѣхъ васъ, мои собратья, не нашлось бы этой готовности въ такую минуту. Дѣти, видѣвшія слезы матери, слышавшія мои гнѣвныя слова, злобный голосъ, но не знавшія, что творилось въ моей душѣ, естественно, присмирѣли и дичились меня во весь этотъ день. Это еще болѣе оскорбляло и раздражало меня; я не поцѣловалъ ихъ, какъ дѣлалъ это обыкновенно передъ отходомъ ко сну. На другой день, утромъ, они поцѣловали мою руку и быстро отошли отъ меня, не дожидаясь, почти избѣгая моего поцѣлуя… Весь слѣдующій день я былъ хмурымъ и употреблялъ нечеловѣческія усилія побѣдить себя. Вечеромъ сталъ спокойнѣе.