Железная богиня милосердия

Ольга Чигиринская Железная богиня милосердия

На рабочем месте все время снится какая-то дрянь вроде ракетного обстрела. Можно сказать: «и поделом, нечего на рабочем месте спать», но когда я заступаю в одну смену с Чжаном, он работать не дает. У Чжана русская жена и он думает, что знает русский. Отчасти это правда, он прекрасно понимает, что говорят наши ребята — но когда пытается объясниться сам, начинается вавилонское столпотворение. Китайскому языку в принципе чужда идея рода, падежа и лица, поэтому Чжан привешивает к словам окончания как Желтый Император на душу положит, и при том использует в основном формы женского рода, которых наклевался от жены. Вот и сейчас сквозь дрему доносится:

— Когда электолода подняла, еще лано, можно еще тепло, потом угола надувать.

Порядок, мысленно говорю себе я, и снова откидываю голову на спинку кресла. Парни слишком рано подняли электроды, надо еще погреть расплав и только потом отдавать углерод. Печь опять взревывает за стеклом. Колыбельная. Когда печь нагревает расплав — это колыбельная: мощный рык звучит ровно, словно мурлычет исполинская кошка. А когда только-только засыпали скрап, и плавка едва началась — тогда печь выдает оглушительные залпы, а мне снится всякая фигня вроде ракетного обстрела.

Если кто-то чего-то не поймет, я проснусь. За три недели работы с Чжаном появился рефлекс: просыпаться, когда Чжан от бессилия переходит на английский и начинает жестикулировать, думая, что так понятнее.

С господином Кавамурой легче. Он тоже набрался русского — в советские годы где-то там помогал налаживать автоматику. Но господин Кавамура японец, и рассуждает по-японски: раз ему придали переводчика, то этот переводчик и должен переводить. Языковое чутье у него лучше, чем у Чжана: если я где-то лажаю, он чуть морщит нижнюю губу, и тогда я переспрашиваю, что сказано не так, а он с удовольствием объясняет. Сам корректировать никогда не полезет, воспитание не то. Вот Чжан — тот поправляет мои тона почти азартно, словно играет в игру «поймай Саню на ошибке».

Мне нравятся оба, каждый на свой лад. Господин Кавамура вежлив, тактичен и стремится избегать неловких ситуаций. Чжан открыт, прям, бывает заносчив и грубоват, но весел и отходчив.

— Санья, чай будешь?

Это сказано по-китайски, поэтому я мгновенно просыпаюсь.

— С удовольствием.

Чжан не пьет пакетиковый чай, который бесплатно выдают на смену. Он принципиально пьет только тэгуаньинь и только из чайничка.

Я не очень люблю тэгуаньинь — нам, европейцам, по менталитету ближе сильно ферментированные чаи. Когда Чжан это услышал, он сказал, что я ни хрена не понимаю, потому что до нас нормальные белые и зеленые чаи попросту не довозят, а довозят один мусор. А то, что тут у нас продают под названием «тэгуаньинь», это так — лысый забежал в монастырь, за монаха сойдет.

Попробовав тот чай, что он привез с собой, я признаю: правда.

— Ты почему все время спишь?

Я потягиваюсь. Руки на подлокотниках затекли, я разминаю кисти.

— Ты же мне работать не даешь. А когда делать нечего, что делать?

— Э-э, я тебе работать даю. Я тебе все время говорю как — если что-то неправильно, ты меня поправляй.

— Знаешь, что Ни сказал, когда его попросили, чтоб он русских электриков пустил в контейнер на кране? «Это получится, что я их обучаю, а мне за тренинг не платят».

— Так то ж Ни! — Чжан, кажется, слегка обиделся. — Он такой, знаешь — из железного петуха ни одного перышка не выдернуть. А это я. Или ты хочешь, чтобы я тебе платил?

— Да нет, что ты. Просто, Чжан, ты не обижайся, но ты мелких ошибок делаешь столько, что если я начну тебя поправлять, нам плавить будет некогда.

— Ну, например?

— Ну, например, ты только что говорил «угола». А правильно — «угля».

— Почему «угля»? Вы же говорите «угол»?

— УгоЛЬ, — я нажимаю на палатализованный звук. — Разница, как между вань, «десять тысяч» и ван, «царь». Угол — это вот, у стола угол, у комнаты угол. А уголь — это то, что вы в печь даете. Разницу слышишь?

— Не слышу, — горестно качает головой Чжан. — А куда звук делся? Или он тоже есть, но я опять не слышу?

— Нет, ты правильно слышишь, его нет. Это называется «беглый звук», таованъинь — я придумываю кальку на ходу и не знаю, понимает ли он меня. — Ну, вот он как бы убегает при изменении слова.

— А-а, я понял, — Чжан кивает. — А какое есть правило, чтоб запомнить?

Я мысленно испускаю долгий мучительный стон. Как объяснить Чжану, что когда-то на месте этого беглого гласного в русском языке присутствовал редуцированный, и что интуитивно русские догадываются, в каких именно словах он должен быть, потому что в других словоформах при том же склонении он остается на месте? Например, если сказать не «угля», а «уголька»… Но для Чжана-то все наши словесные парадигмы — восточный ветер в ухо лошади, и я, чувствуя себя форменной скотиной, в очередной раз лицемерно вздыхаю:

— Нет, Чжан. Это нужно просто запомнить.

— А, — Чжан качает головой. — Какой у вас все-таки трудный язык. Как много запомнить нужно.

— На себя-то посмотрите. Знаешь, как у нас говорят, если что-то непонятное написано? Китайская грамота.

Над печью меж тем восходят, как адские светила, раскаленные электроды. Раскрывается огненный зев, и помощник сталевара на машинке, переделанной из крохотного погрузчика «Хюндай», начинает чистить порог. Шлак сплошной струей стекает вниз, Чжан смотрит на это, чуть склонив голову.

Потом к печи подбирается сталевар с копьем пробоотборника.

— Почему не автомат? — Чжан забывает перейти на русский.

— А что это вы опять температуру вручную меряете? — спрашиваю я.

— А это дневная смена забыла вовремя сменить насадку, спалили датчик, — отвечает Паша.

Чжан понимает его без моей помощи, морщит лоб, бормочет под нос:

— Сунь У-кун управляет Поднебесной, а у самого руки-ноги волосатые… — и тут же спохватывается: — Ты это не переводи, не надо.

— Почему это не надо? Очень даже надо, — с оттенком злорадства говорю я, и объясняю Паше: — Товарищ Чжан выражает недовольство некомпетентностью российского персонала.

— Так понабирали же мальчишек, а они… — Паша жмет плечами, не отрываясь от пульта. — мартышки криворукие.

— Он точно не понимает по-китайски? — озабоченно спрашивает Чжан. Я фыркаю. Паша, сам того не ведая, уловил коннотативную составляющую пословицы о Сунь У-куне, денотативная часть которой была переведена мной на русский.

— Успокойся, не понимает. И не бойся ты так его обидеть. Он не обидится, он умный мужик.

У товарища Чжана явно отлегло от сердца. Его предупреждали, что с русскими работать трудно. У них свои, особые традиции, к этим традициям нужно относиться с уважением. У китайских и японских работников эти традиции вызывают внутреннее содрогание, но инструкции они чтят, и пытаются уважать расхлебайство и безответственность, которые дальневосточный человек уважать органически неспособен. Проявлять — это да, проявлять их может не хуже любого русского, а уважать — нет. Но дальневосточный человек уважает начальство и инструкцию. А в инструкции сказано, что русские — народ крайне чувствительный к оскорблениям своих национальных традиций, и потому не приведи Яньло называть их криворукими мартышками, когда они спалят, например, датчик на автомате для замера температуры.

— Температура 1570. Еще греть?

— Савсем немношко, — Чжан показывает пальцами. — Плоба плишол, будем отдавай.

Проба еще не пришла, но у Чжана с Пашей уже сложилось взаимопонимание: когда придет проба, будем отдавать стальковш на вакууматор.

— Чай будешь? — спрашиваю я.

— Се-се, — Паша благодарит Чжана и подставляет пластиковый стаканчик. Чжан опасливо косится на меня: он точно не знает китайского?

Огненная пасть закрывается, электроды опускаются.

— Пойду на цюгуолу и на ляньчжунчзи, посмотрю, как там дела, — говорю я, совершенно машинально отмечая, что называю печьковш и машину непрерывной разливки по-китайски, а говорю, тем не менее, по-русски. Вавилон, форменный Вавилон.