Это было нецивилизованно, некоторые, вероятно, скажут. Может быть, это и так. Но цивилизованно ли, когда чужой народ медленно вытесняет другой, шаг за шагом, от всех его благ? Цивилизованно ли, если эта чужая нация отравляет культуру? Было ли у средств, которые применялись евреями в России, хоть что-то общее с цивилизацией? Цивилизованно ли убивать миллионы людей без какого-либо судебного производства? Цивилизованно ли сжигать церкви или превращать их в кабаре?
Каждый должен защищаться от таких нападений, насколько его слабые силы еще позволяют это. С помощью прессы, если он владеет газетой; с помощью органов власти, если они еще румынские; словом, если кто-то его слышит; наконец, и силой, если все молчат и ничего иного больше не остается. Труслив и недостоин тот, кто не защищает свою страну из-за продажности или трусости.
Как бы это теперь не называли, борьба эта была пламенным протестом. Это был единственный протест посреди трусливого, страшного молчания. На следующий день товарищи возвращались с ранами и шишками, так как это отнюдь не мелочь, когда маленькая группка из 15 молодых людей проникает в театр, в котором сидят три-четыре тысячи евреев. Прежде всего, они возвращались домой, страдая от потоков оскорблений и насмешек со стороны их собственных соплеменников, румын.
Часто я спрашиваю себя: что это было, что поддерживало нашу маленькую группу перед лицом так многих ударов и поруганий, которые прибывали отовсюду? Мы ни с той, ни с другой стороны не получали никакой помощи. В этой борьбе против всего мира мы находили источник энергии в нас самих, в нашей твердой вере в то, что находимся на линии нашей национальной истории, на стороне всех тех, кто боролся за наш народ и отечество и страдал и погиб как мученик.
В Германии
Осенью 1922 года я вернулся в Яссы. Там я объявил товарищам о своем давнишнем желании поехать в Германию, чтобы завершить там свою учебу на экономиста и в то же время, хоть немного, донести до заграницы наши идеи и нашу веру. Из наших основательных занятиях еврейским вопросом мы ясно узнали, что еврейский вопрос носит международный характер, и что, следовательно, также и борьба с еврейством должна происходить по общему международному плану, что полного решения этой проблемы можно достичь только общим действием всех христианских народов, которые узнали еврейскую опасность.
Но у меня теперь не было ни денег, ни одежды. Товарищи достали мне костюм и заняли у инженера Григоре Бежана в 8000 лей, которые они хотели выплачивать ежемесячно в равных частях, каждый по мере всех своих возможностей. С ссуженными деньгами, это было примерно 200 марок, я поехал в Берлин, товарищи, которые оставались дома, чтобы продолжать борьбу, проводили меня до вокзала.
Когда я приехал в Берлин, два друга, студенты Балан и Зотта, очень помогали мне. Меня зачислили в Берлинском университете. В день зачисления я надел мой румынский национальный костюм и именно в нем явился на этот торжественный праздник, где ректор по старому обычаю пожимает руку каждому новому студенту. В моем румынском национальном костюме я стал центром всеобщего любопытства в залах университета.
Читателя этих строк особенно заинтересуют два вопроса о Германии 1922 года: сначала тогдашнее общее положение империи, а затем состояние антисемитского движения.
Раны, которые нанесла едва закончившаяся мировая война, и которые поставили Германию на колени, кровоточили. Экономическое бедствие накрыло Берлин и всю страну. Я испытывал неистовое и катастрофическое падение марки. Не хватало хлеба. Не хватало пищевых продуктов. Не хватало работы в рабочих кварталах. Сотни детей бродили по улицам и умоляли прохожих о помощи. Люди, которые владели деньгами и имуществом, за несколько дней стали нищими.
Но те, кто владели землей и домами и продавали их в надежде на хорошую сделку и огромную прибыль, за несколько дней полностью превращались в бедняков. Еврейский капитал, как немецкий, так и зарубежный, проворачивал выгодные сделки. С несколькими сотнями долларов можно было стать собственником целого многоквартирного дома с более чем пятьюдесятью квартирами. На всех улицах кишело еврейскими маклерами, которые совершали подлые сделки.
Товарищами по несчастью этого большого бедствия были также некоторые иностранцы, к которым я мог причислить и себя, так как у меня не было ни пфеннига. Общая нужда заставила меня покинуть Берлин незадолго до Рождества и переселиться в Йену, где жизнь была дешевле. Там дух дисциплины, рабочая сила немецкого народа, чувство долга, его точность, его жесткая сила сопротивления и вера в лучшие времена, вопреки всему горю и всей нужде, в которой он находился, произвели глубокое впечатление на меня. Это энергичный, здоровый народ. Я видел, что он не позволил бы себя свалить, и что он вопреки всем трудностям, которые как тяжелый камень тяготели над ним, с невиданными силами возродится к новой жизни.