— Прежде — в большой березник. Людей надо предупредить, пусть сейчас же уходят в лес.
Идя вдоль опушки, они обогнули сосновый мысок, врезавшийся в пшеничное поле, и тут их насторожил странный тихий и смурый звук. Нельзя было понять, откуда он доносится, — из леса, из пшеницы или из березового околка.
Кто-то выл — тягуче, больно, выл, казалось, без слез, но всем нутром, всем существом своим.
— Волчица, что ль? — приставил Иван ладонь к уху.
— Несхоже, — сказал Матвейка.
— Боязно. Айда лугом домой…
— Погоди. Ни волк, ни собака…
Немного спустя они подошли к сросшимся корнями трем дубкам. На фоне темных кустов опушки резко выделялись из травы два желтых бугорка: один посветлее, с подсохшими комьями, прибитый дождем, другой совсем свежий, — суглинок на нем еще не обветрился. Старуха в черной кацавейке, босая, простоволосая, упираясь оземь костлявыми скрюченными руками, стаяла на коленях и, положив голову на свежую насыпь, выла.
— Позднячиха! — вскрикнул Матвейка, в груди у него захолонуло.
Она выла без слов, без причета, почти не шевелясь. Только затылок ее с растрепанными сизыми косицами покачивался из стороны в сторону, будто старуха пыталась зарыться головой в землю. Было в ее голосе и покачивании головы что-то жуткое, смертное, что и горем даже назвать нельзя.
Мальчики приблизились. Матвейка наклонился к старухе, словно пытаясь прочесть на ее лице: что случилось?
Ему все еще не хотелось верить, что около первой могилы беженцев появилась чья-то вторая.
Позднячиха медленно подняла голову, запрокинула ее, как будто пыталась увидеть небо, и вдруг ударилась лицом о насыпь:
— Де-точ-ки ж вы мо-и-ы-ы!..
Она разгребала лицом рыхлый суглинок и стонала: ы-ы-ы!.. Сдавалось, этому тянущему за сердце звуку не будет конца. Даже иссякнув в ее груди, он продолжал звучать над полем, над лесом, и еще дальше — до самых звезд…
Вечер. Лес темный. Свежая чья-то могила. И тихий, одинокий, цепенящий все окрест вой.
Стало до того невыносимо, что Матвейка не выдержал — крикнул:
— Бабушка!.. — Этим отчаянным криком он хотел прогнать от себя догадку, которая холодной гадюкой кралась к сердцу. — Бабушка!..
Откуда-то появился Парфен. Отвел Матвейку за плечи:
— Не тронь ее, парень.
— Дядька Парфен! — сказал сзади Иван. — У нее в избе — Никитка с немцами…
— Ей теперь все одно.
Матвейка хотел спросить что-то и не мог. Мысли остановились на узеньком засаленном ремешке, зажатом в узловатых пальцах Позднячихи. Этим ремнем всегда подпоясывался Климушка…
— …Всех побили?
— Троих. Он четвертый.
— Остальные…
— В лесу… Говоришь, Никишка навел?..
Матвейка слушал разговор Ивана с дядькой Парфеном, но слова доходили тупо, будто удары кнута через стеганку. Сознание продолжало вертеться вокруг ремня. Силился вспомнить зачем-то — и, наконец, вспомнил: ремешок был с той самой берданки, из которой убит Демидка. А вот как он потом очутился у Климушки?..
Паутину бессмысленных этих воспоминаний разорвал Парфен, заговорив об Асе.
Матвейку будто тряхнуло.
— Выживет?! — вцепился он в заскорузлую, словно березовый корьяк, руку мужчины.
— Плечо пробито. Не будет заражения — оклемается.
— Далеко они?
— Сбежать туда хочешь? Нет, парень. Другая нам с тобой задача назначена: угнать завтра в лес хоть с десяток коров.
Позднячиха, тяжело опираясь на палку, добрела до избы. В окне горел свет. Белая коза с блеяньем бросилась ей навстречу. Старуха, не видя, не слыша ее, прошла через дворик. Также не замечая, она перешагнула через мертвую собаку подле порога и вошла в избу.
Шестеро немцев все разом говорили громкими опьяневшими голосами. На столе стоял жбан из-под медовухи, чашки, кружки, поддон с нарезанным окороком. Перевернутая солонка валялась на краю стола. «К ссоре», — привычно отметила про себя старуха народное поверье.
В печи жарко горели сухие дрова и что-то шипело. Никишка, со сковородником и ножом в руках, бегал от стола к печке.
— О, хозяйка пришла! — воскликнул он. — Давай, бабуся, сменяй меня, корми гостей. Только быстро, по-военному!..
Полицай сунул ей в руки сковородник, и она взяла. Взяла ножик. Молча и привычно начала возиться у печки.
— Гляди, как у тебя ловко получается, как у молодой! — хихикал сзади Никишка. — А медовуха твоя — во! Заграница оценила, видишь?! Нет ли еще?
Она остановилась, как бы припоминая. Медленным движением ладони впервые отерла с лица приставшие к дряблой коже комочки земли с могилы. Затем подала на стол сковородку с шипящей в сале яичницей.