— Поднимите… — вдруг прохрипел партизан.
Его посадили на скамейку. Собравшись с силами, он обвел взглядом избу:
— Только не мучьте… Нет терпежу…
— Сколько человек осталось в отряде?
— Тридцать три…
— Врешь! Мы знаем!
— Было двести… — сказал партизан. — Так вы же минами… И день и ночь… А на островках где зарыться?..
— Ах, так! — усмехнулся офицер. — Одно слово неправда — и сапогами по почкам… Патрон, гранат сколько?
— Боеприпасу навалом. Зимой с самолетов нам сбросили. Да вы это третьего дня проверили, когда пробовали.
— А еды много? — резко перебил офицер. Глаза его, точно гвозди, вонзались в пленного.
Партизан на мгновение замялся.
— Плохо. Нету еды, — сказал он едва внятно. Потом, снова окинув избу коротким взглядом, добавил громче: — Брюква кончилась, горох на исходе. А главное — соль. Нету соли.
— Соли? — удивленно и недоверчиво переспросил гитлеровец.
— Да. Без соли нельзя. Без соли человек — тухлая селедка. Сегодня мы втроем и пошли… Хотели добыть. Да теперь знаю: посуху не пройти. Надо было лугами, по воде, к речке. Там на песчаной косе у вас, кажется, один пулемет всего…
— Сколько пулеметов в отряде?
— Эх, знать бы… Пропадут наши зазря… Без соли нельзя…
— Сколько пулеметов? — гитлеровец опять угрожающе повысил голос.
Но пленный, видимо впадая в забытье, продолжал бессвязно бормотать про брюкву, горох, твердил, что без соли человек — не человек.
«Замолчи! Замолчи!» — мысленно умоляла его Марийка под тулупом, понимая, какой вред партизанам он наносит своим признанием.
— На скамейку! — костяным голосом сказал офицер полицаям.
Через минуту послышались глухие, хлюпающие удары, будто вальком колотили по мокрому белью.
— Говори правду! Говори!..
Марийка безотчетным движением откинула тулуп с головы…
Люди, изба, солнце — все позеленело перед ее глазами. Позеленело и начало медленно переворачиваться.
Холодеющим лицом она уткнулась в тулуп.
Гак! Гак!..
Ей казалось, что она лежала без чувств. Но позже она припомнила, что слышала, как полицаи выволакивали тело партизана, как, грохоча ботинками, уходили эсэсовцы. Последним ушел офицер и увел деда Антона.
Потом в избе было тихо. Как ночью на кладбище. Тихо и жутко.
— Дедушка! — хотела позвать Марийка, в то же время зная, что деда Антона в избе нет.
Но вместо этого слова с губ ее слетело невнятное бормотание. Она почувствовала, что язык во рту непослушно вздрагивает и дергается, словно чужой.
«Костя!» — сказала Марийка громче.
— Те-те!.. — удивилась она чужим, непонятным звукам, которые вылетели из ее рта.
«Мама!» — вскрикнула она.
А раздалось жалобное мычание. Так мычат маленькие телята, затерянные где-нибудь в лесу.
Онемела!..
Это открытие не привело ее в отчаяние. Оно скорее удивило и озадачило. После только что пережитого у нее не хватало сил в полной мере почувствовать новое горе.
Она сидела и молчала.
Из-за печи, озираясь на дверь, медленно вылез Костя. Он как будто еще сильнее похудел. В обвисших вырезах полинялой майки проступали ребра. Остроносое треугольное лицо было бесцветно и неподвижно, лишь в карих с рыжинкой глазах мерцало по горячему угольку.
Он хотел пройти, выглянуть в окошко, но, заметив окровавленную скамейку на середине избы, попятился. Лицо его передернулось и еще заметнее побледнело.
Марийка осторожно, как будто у нее могли подломиться ноги, спустилась на пол. Ей казалось, что все тело ее внутри и снаружи облито холодом, — липким знобящим холодом. Все-таки она пересилила слабость, охватившую ее при виде человеческой крови. Леденеющими руками переставила скамейку в темный угол, накрыла половиком.
Вытерла руки, прошла к окну.
Фашисты давно скрылись, улица была пустынна.
Костя глянул в окно через Марийкино плечо.
— Увели дедушку! — сказал он растерянным шепотом. — Неужели застрелят?
«Молчи, — хотела сказать Марийка. — Одевайся…»
Она не раскрыла рта, но Костя почему-то понял, что она хотела ему сказать, и начал поспешно натягивать на себя полосатый вязаный свитерок.
…Они не видели солнца, не замечали широкого голубого разлива реки, не слышали озорной переклички скворцов у старых пошатнувшихся скворешен на березке. Они замечали только фашистов, когда те появлялись на улице.
Тело умершего партизана гитлеровцы повесили возле здания сельпо на суку придорожной липы — для устрашения, хотя в деревне и устрашать было уже некого.