Деда Антона куда-то увезли на грузовике. Про старика рассказал Петька, Марийкин сверстник, опухший, болезненного вида парнишка с обгорелыми бровями и ресницами. Петька заметил из окна своего дома, как деда Антона и еще одного дряхлого колхозника полицаи заталкивали в крытый грузовик.
— В Хмелевку повезли, — сказал Петька. — В Хмелевке штаб. Туда всех угоняют.
То, что дедушку повезли не одного, почему-то немного успокоило ребят. Но зачем он гитлеровцам?
— Что же нам делать?.. Что делать? — кусая нижнюю губу, бормотал Костя.
Марийка знала, ЧТО ДЕЛАТЬ. Она знала это с той самой минуты, как фашисты покинули их избу и у нее прояснилось сознание.
— Пошли в Хмелевку, — предложил Костя, — надо узнать, что с дедушкой…
Марийка медленно покачала головой.
— Трусишь? — прищурился мальчик.
Нет, она не трусила. Просто идти в Хмелевку было бесполезно: помочь деду Антону они не могли.
Костя, наконец, обратил внимание на странное, каменно-спокойное выражение лица Марийки. Он принял это за признак равнодушия к судьбе деда Антона и обиделся.
— Ну, что ты молчишь? Идешь в Хмелевку? — настаивал мальчуган.
Что она могла ответить ему?
Жил до войны в их деревне одинокий безродный парень, Ваня Глухарь. Он трогательно любил ребятишек, мастерил для них забавные игрушки. Но они, дети, в том числе и Марийка, считали его дурачком, потому что Ваня был глухонемой. Когда он хотел что-либо сказать, то мычал и смешно жестикулировал.
Марийке казалось, что вот так же и ее посчитают за дурочку, если она теперь попробует объяснить. Нет, лучше молчать. Да и не стоит вмешивать Костю в то опасное дело, которое она задумала, — одна справится.
— Конечно, что тебе дедушка. Ты, кажется, с перепугу того… — Костя повертел пальцем у виска и пошел прочь, смахивая слезы.
Обида на время обессилила ее. Трудно дыша, Марийка добрела до своей запертой избы, опустилась на плоский камень, служивший ступенькой крыльца. Она бы заплакала. Она хотела заплакать — слезы горячим ключом кипели где-то в горле. Но, потеряв дар речи, она как будто разучилась и плакать. От этого было еще тяжелей.
Потом горечь обиды поутихла. Вернее, Марийка начала думать о другом. В памяти вновь и вновь вставали бешеные крики эсэсовцев, раненый партизан на скамейке. До мельчайших подробностей припоминалось все…
«Что же я сижу? — поднялась Марийка. — Дедушки нет, Костя — глупый, ничего не понимает. Я должна, больше некому».
Она отперла тяжелый висячий замок, вошла в свою избу. Было холодно. Пахло гнилой картошкой. От знакомых, привычных предметов веяло чем-то неживым, будто раньше все они — стол, печка, кровать с полосатой перинкой, полка с учебниками — были живыми, а теперь умерли.
Марийка обшарила стенной шкафчик, заглянула в ящик стола. Большая деревянная солонка была пуста.
Вспомнила, что соль мама хранила в чулане, в старой, щелеватой ступе. Ключ от чулана куда-то запропал, пришлось сбивать пробой топором.
Соли в ступе оказалось всего стакана четыре. Марийка знала, что в доме деда Антона и того не набрать. Для тридцати трех человек этого было мало. Волей-неволей надо было идти, просить взаймы.
Чтобы скрыть свою немоту, Марийка большим платком замотала себе рот и шею, а на листе бумаги крупными буквами написала, что заболела, потеряла голос и просит одолжить ей соли. Захватив полотняную сумку, с которой когда-то бегала в школу, она пошла по деревне, прикидывая в уме, к кому зайти, а чей дом лучше пропустить.
В одной избе ей дали с полкилограмма. В другом месте удалось добыть побольше. Зашла в Петькин дом и тут неожиданно наткнулась на полицаев — тех самых, что утром тащили пленного партизана.
Столкнувшись с ними, Марийка растерялась, хотела бежать — и это насторожило полицаев.
— Стой! — схватил ее за плечо тот самый краснолицый верзила в резиновых сапогах, который бил пленного.
Она даже не успела сунуть за пазуху листок бумаги, который держала в руках.
Полицай вырвал листок, прочел вслух.
— Соли тебе? — сказал он и переглянулся с приятелем. — А в сумке что?.. А ну, признавайся, зачем тебе еще соли?
Марийка испугалась. Она испугалась, что язык ее вдруг как-нибудь заговорит.
— Отвечай! — рявкнул полицай.
«Мама, мама, мама…» — твердила про себя Марийка, будто слово это могло охранить ее от злобы предателя.
Полицай заправил свои холодные пальцы к ней за ворот, под платок, притянул к себе. Свободной рукой коротко размахнулся:
— Говори!!!