Глядя в его зеленоватые волчьи зрачки, она до хруста стиснула зубы.
Оглушительная красная вспышка ослепила Марийку. На мгновение почудилось, что голова ее раскололась, как глиняный горшок от удара камнем.
Она бы свалилась на пол, если бы холодные пальцы полицая, подобно железным крючьям, не удерживали ее на весу.
— Душегуб окаянный, за что дите бьешь?.. — проник до Марийкиного сознания слабый голос. Она услышала еще чей-то крик и плач. Потом увидела рядом горбатую Петькину бабку.
Серыми костлявыми пальцами старуха вцепилась в рукав предателя. Прижавшись в углу, плакала младшая Петькина сестренка.
Полицай, оттолкнув бабку, поволок Марийку на улицу. Однако и на дворе старуха не отстала. На шум сбежалось несколько ребят из соседних дворов. Несмотря на угрозы полицаев, дети обступили и, кто жалобно, кто сердито, принялись кричать, чтобы отпустили Марийку.
— Где ее хата? — спросил краснолицый.
Ему показали Марийкину избу.
— А не та, что с краю деревни? — несколько остывая, допытывался он.
— Не, то деда Антона.
К счастью, никто не обмолвился, где Марийка жила последнее время.
Полицаи перебросились между собой о чем-то вполголоса. Пучеглазый хотел высыпать соль в лужу.
Марийка с отчаянием прижала сумку к груди и невольно вскрикнула: «Не дам!»
Она была поглощена одним желанием — спасти соль, поэтому даже не заметила, что вместо слов с губ ее слетело непонятное курлыканье.
Полицай озлобленно и нетерпеливо рванул за лямку. Лямка оборвалась, Марийка вслед за сумкой упала на грязную дорогу.
Второй полицай захохотал.
— Некогда, брось, — сказал он своему приятелю. — Не видишь — дурочка, говорить не может.
Краснорожий втоптал в грязь сумку с солью, потом, пнув Марийку резиновым сапогом, выругался и зашагал прочь.
Старуха, кляня душегубов, завела ее к себе в дом. Обмыла грязь, наложила мокрую тряпку на Марийкину опухающую багровую щеку.
— Чего эти псы к тебе прицепились? — допытывалась она. — Зачем тебе соли-то столько?
До спазм в горле захотелось Марийке пожаловаться, поделиться своим горем, рассказать обо всем.
«Сегодня утром»… — попыталась она выговорить. Но язык опять странно, непослушно задергался, издавая уродливые, булькающие звуки.
Старушка замерла, потом с тревогой глянула ей в глаза:
— Ой, дитятко мое, с тобой и правда — беда. С перепугу!..
«…дурочкой стала», — сжимаясь сердцем, мысленно докончила Марийка вместо замолчавшей бабки.
Может быть, совсем другое хотела та сказать. Но Марийке казалось, что по-иному и подумать нельзя, слушая глупое немотное бормотание: она же помнит, как сама раньше смеялась над мычанием Вани Глухаря.
Болело разбитое лицо, болели и кровоточили десны. Но мучительней всего было чувствовать сейчас свое одиночество: немота как бы отделила от людей, отделила и принизила. Марийка сама себе представлялась жалкой, отверженной. И в то же время не могла смириться с этим — сердце бунтовало. «Нет, нет, нет!..» — твердила про себя, не совсем понимая, к чему именно относится «нет», то ли к горестным бабкиным причитаниям над ней, то ли к собственной слабости, овладевшей всем ее существом.
Она поднялась и, несмотря на уговоры старухи остаться, обсушить пальто, побрела домой.
Остаток дня Марийка просидела в своей избе — сушила на железной печурке соль, которая хотя и намокла в сумке, но почти вся уцелела.
Она хорошо знала дорогу к Замошскому болоту — не раз бегала туда с подружками за брусникой. Дорогу, конечно, немцы стерегут, но есть маленькая тропка от кладбища через березник — о ней вряд ли им известно. Надо выйти лишь попозже вечером, чтобы полицаи не заметили.
После обеда на дворе похолодало, захмарилось. Падал редкий крупный снег. Марийка то и дело поглядывала в окно, с нетерпением ожидая наступления темноты.
И в то же время, чем ближе был вечер, тем тревожней становилось у нее на сердце. Дойдет ли она? А вдруг и на тропинке фашисты? Днем она была уверена, что их там нет. Когда же начало смеркаться, ее мнение почему-то переменилось. Немцы и полицаи чудились за каждым домом.
Марийка теперь жалела, что ушла от Петькиной бабки. Подумаешь, обиделась: дурочкой из-за немоты посчитали! Дура и есть: от своих в такое время вздумала прятаться. Не зря, когда прощались, мама ей наказывала, чтобы своих, деревенских, не сторонилась. «Дома одна не сиди, — будто услышала Марийка материн голос. — От беды в одиночку не отобьешься. Не у стен ищи подмоги — у людей».
И Марийка пошла искать людей.
В бабкиной избе ее как будто ждали.