Приходилось волей-неволей звать кого-то. Но кого? Из мужиков, оставшихся в деревне, самым близким пастуху был Парфен Шишкин. Матвейкин отец всегда хвалил его как хорошего конюха. А можно ли нынче Шишкину доверять, если он постоянно с фашистами якшается, угодничает перед ними?
Когда стадо возвращалось домой, у околицы Матвейку встретил Мишутка, Парфенов племянник. Учился он на класс ниже. Это был шустрый проказливый мальчишка, глаза — щелочки, нос сапожком, веснушки до ушей.
— Моть, а Моть! — окликнул он Матвейку. — Где сегодня пас?
— По березникам. На поле — жарко.
Мишутка зашагал рядом.
— Дядя велел тебе передать, — сказал он тихо, — чтоб не говорил про березники. Если спросят, скажи — на лядах.
— Кто спросит? — насторожился Матвейка.
— Немец тот, фельдфебель. Никишка ему наябедничал, будто кто-то выдаивает коров.
Сердце Матвейкино заколотилось. Неужели кто видел беженцев? А ну, как дойдет до немцев, что будет?..
На скотном дворе распоряжался Никишка Клюй. Немцы назначили его не то старостой, не то надсмотрщиком — никто толком не знал. Никишка орал на старух-доярок, гремел бидонами, пинал скот. Матвейка, не заходя в ворота, хотел бежать домой.
Сзади, на дорожке, появился фельдфебель с конюхом.
— О, паштушок! Ком, ком, — вернул Матвейку немец.
В присутствии фельдфебеля Никишка из кожи лез, выказывая свое усердие. Старухи тоже трудились старательней обычного. Однако надаивали от коровы всего по литру-полтора.
Фельдфебель взял пастуха за подбородок, жестко посмотрел в глаза и начал быстро говорить по-немецки.
— Он спрашивает, — перевел Парфен, — почему надои малы.
— Жара, не ходит скот. Овода страсть сколько развелось в поле.
— Вода? — в голосе фельдфебеля послышалась насмешка. — Речка ест — вода нет?..
— Не — вода, а о́-во-да! — поправил Матвейка.
Немец оглянулся на Парфена, но тот не знал, как перевести это слово, и только беспомощно разводил руками.
— Я сейчас объясню, — сказал Матвейка. — Вот смотрите. Он сложил ладони «бочонком» и издал звук, очень похожий на полет овода. Ближние коровы сразу насторожили уши, а нетель, бродившая по двору, задрав хвост, побежала в хлев.
— Ах, зо! Дас ист бремзе! — смягчился немец, но тут же, согнав улыбку с губ, заговорил строго.
— Он спрашивает: где ты пас? — перевел Парфен.
— В поле, на лядах!
— Ты любишь коров, значит должен в жару пасти по березникам.
— Разве один углядишь за стадом в березниках? — возразил Матвейка. — Разбегутся коровы — с меня же спрос.
Немец понял его без перевода, мотнул головой.
— Почему ты ест один?
Пастух пожал плечами:
— Никто больше не хочет пасти.
— Я же говорю, — сказал Парфен по-русски, однако явно для немца, — скот раздать надо…
— Раз-дать?! — шагнул к нему фельдфебель. — Я тебе буду еще дать! Ферштейст ду менч? Всем работали, как работаль!..
Парфен, пятясь, униженно закланялся:
— Яволь! Яволь!..
На следующее утро он в помощь Матвейке привел Мишутку, своего племянника.
Синяк на лысине конюха поблек. Но за ночь вокруг левого глаза поднялась багровая опухоль, словно ужалил кто. Лицо смешно перекосилось и выглядело глуповатым, как у клоуна. До войны Парфен слыл в деревне первым шутником. Вместе с молодыми ребятами он придумывал на праздниках всякие забавы и озорства. Любил над людьми позубоскалить, и над ним не раз вся деревня потешалась.
— Дядька Парфен, — не смог сдержать ухмылку пастух при виде физиономии конюха, — никак тебя шершень под глаз тяпнул!
— Шершень, разрази его!.. — проворчал мужчина. — Говорил же тебе: раздадим скот по дворам. Не послухал. А Шишкина — за шкирку…
— А ты подальше держись от них.
— Влип Филипп — тяни до могилы… Не скаль зубы, Мотька, лучше гляди в оба. Приказ на доске у конторы видал? За помощь и укрывательство — смертная казнь. Смертная! — раздельно с угрозой повторил он.
Сомнений быть не могло: он что-то знал о беженцах. Сам заметил или кто другой сказал? Неужели откажется помочь?
— Что ж людей на гибель кинуть?.. — тихо сказал Матвейка.
— Пускай лучше в деревню идут.
— Нельзя им.
— А-а, евреи! — догадался Парфен. — Да, немцы их наравне с коммунистами ловят.
— Там не только евреи, — прошептал пастух. — Белорусы тоже, поляки… По ним стреляли на дороге. Пятерых убили.
— Всех не ужалеешь, не спасешь.